Но вскоре он все-таки почувствовал, что сегодня каждая его команда схватывается на лету и выполняется безукоризненно. Даже самые отстающие, вроде Нагишкина, которому с большим трудом давалось стильное плавание, занимались сегодня лучше обычного.

«Что это с ними?» — думал Леонид.

Он не знал, что ученики пристально следили за его попытками побить рекорд и горячо переживали неудачи Кочетова. Своими успехами они хотели порадовать учителя в тяжелые для него дни, хоть этим выразить ему свое сочувствие.

На семинаре по химии получил «двойку» пловец, мастер Холмин — высокий, хорошо сложенный, красивый парень. Только рот портил его лицо: узкий, как щель, с тонкими плоскими губами.

«Словно ножом прорезанный», — однажды подумал Леонид.

За последний месяц это была уже вторая плохая отметка у Холмина. Однако он не слишком огорчался. Во всяком случае, товарищи из седьмой группы волновались гораздо больше его самого.

Сразу же после лекций Аня Ласточкина — староста группы — устроила собрание.

Когда потребовали у Холмина объяснений, он, правда, «для порядка» дал обещание исправить «двойку», но потом резко заявил:

— А что, собственно, случилось? Не знал формулы этилового спирта? Но я же не собираюсь быть химиком, и учимся мы не в технологическом. Все равно — кончим институт и забудем всякие химии-физики.

— Кем же ты собираешься быть? — насмешливо спросила Аня.

— Во всяком случае, не ученым секретарем химического отделения Академии наук, не академиком и даже не членом-корреспондентом, — ехидно отрезал Холмин. — Я спортсмен.

— Такой профессии в СССР нет! — спокойно заметила Аня. — У нас и спортсмены работают…

— Не придирайся к слову, — отмахнулся Холмин. — Конечно, я буду трудиться. Стану тренером!..

Но всем студентам было хорошо известно: мастеру Холмину днем и ночью грезилась алая майка чемпиона. Он мечтал только об одном — побыстрее получить почетное звание. А там — видно будет.

— Какой из тебя тренер! — усмехнулся Кочетов. — Покажешь ученикам, как двигать руками, ногами — и только. А какие химические явления происходят при этом в организме, — чай, не объяснишь?

— А это, чай, ты им за меня растолкуешь! — насмешливо скривив тонкие губы, отозвался Холмин.

«Опять?! — разозлился Леонид. — Опять «чаи» гоняю?!»

Он уже говорил совсем правильно. Но три слова, как занозы, застряли в его речи: «чай», «кажись» и «ужо». Они оказались дьявольски живучими и, сколько Леонид ни боролся, все-таки иногда прорывались в его речь.

— Да, кстати, — вдруг с ядовитой улыбочкой прибавил Холмин. — Если мне память не изменяет… Один из будущих ученых-тренеров сам недавно получил «тройку» по анатомии!

Леонид нахмурился. Это была правда. Увлекшись тренировками, он однажды не успел толком подготовить задание по анатомии. Правда, «тройка» — не «двойка», но все же…

Собрание становилось все более бурным. Гимнастка Галя Зубова и штангист Федя Маслов дружно напали на Холмина.

Потом взял слово Виктор Малинин.

— Тут надо смотреть шире, — сказал он. — Холмин к сожалению, не одинок. Мне вот недавно один хоккеист — правда, не из нашей группы — жаловался: зачем, мол, ему изучать психологию? Разве тогда он будет лучше бить клюшкой по мячу? Не понимает, что без знания психологии не сможет он быть хорошим тренером.

С этим, так сказать, «правым уклоном» надо решительно покончить. Но есть у нас и другие «уклонисты» — «левые», — такие студенты, которые науками-то занимаются, а о своем спортивном мастерстве не заботятся. Это уж «академики» чистой воды. Их только теория интересует.

— Правильно! — крикнула Галя Зубова. — Например, Нина Бортникова.

— Я как раз ее и имею в виду, — сказал Виктор Малинин. — Нина по всем теоретическим предметам имеет «пятерки» и «четверки». Хорошо? Конечно, хорошо! Но по практическим замятиям — и по конькам, и по волейболу, и по плаванию, и по гимнастике — у нее сплошные «троечки». Ну, куда это годится?

Станет Нина Бортникова преподавать физкультуру в каком-нибудь институте. Прочтет студентам лекцию о том, как бегать на коньках. Объяснит все великолепно, а потом надо ведь самой надеть коньки и показать класс. Тут-то и выяснится, что преподавательница еле-еле ковыляет по дорожке. Конфуз! Никакого авторитета у Нины не будет.

В нашем институте заниматься, конечно, не легко, — закончил Малинин. — Надо и общеобразовательные и специальные дисциплины изучать, и о своем личном мастерстве помнить! Все надо успевать!

«Все надо успевать! — повторил про себя Кочетов. — Это, конечно, верно».

Когда собрание уже заканчивалось, Леонид попросил слова.

— Обязуюсь через две недели исправить «тройку» по анатомии, — коротко сказал он.

Студенты одобрительно зашумели, и только Холмин иронически ухмыльнулся.

В тот же день, вернувшись из бассейна, Кочетов засел за анатомию. Трудные латинские названия усваивались медленно. Мысли то и дело уводили в сторону. Но Леонид упрямо отгонял непрошенные думы.

Когда через три месяца после первой попытки Кочетов десятый раз встал на стартовую тумбочку, в бассейне было уже немного зрителей. На трибунах собрались только те немногочисленные болельщики, которые все еще верили в Кочетова. Как всегда, у самой воды сидели однокурсники. Леонид взглянул на них и улыбнулся. Товарищи дружно замахали ему руками.

«А цветов-то у них уже нет! — подумал Кочетов. — Завяли, наверно, цветы!»

Леонид прошел дистанцию за 2 минуты 40,2 секунды, на четыре десятых секунды улучшил рекорд.

И опять ему не засчитали результат. Судья снял его с заплыва, утверждая, что у Кочетова неправильны, несимметричны движения ног.

Это был страшный удар.

Кочетову на мгновенье даже показалось, что все против него. Он знал — это не так. Судья не мог поступить иначе: он строг, беспристрастен, но справедлив. Леонид был уверен, что он всей душой желает ему успеха. И все-таки Кочетову на миг показалось, что и этот судья против него.

Но горькое разочарование продолжалось недолго.

— В ближайший месяц, вероятно, не надо приходить? — спросил мастер Холмин.

Он не сомневался, что десять неудачных попыток заставят этого «выскочку» образумиться и он перестанет тратить силы впустую.

— Можешь не приходить! — спокойно ответил Кочетов. — Но я вскоре снова плыву!

И опять ему не повезло. И одиннадцатый, и двенадцатый заплывы кончились неудачей. После двенадцатого заплыва Гаев строго-настрого велел Леониду неделю отдыхать и ни в коем случае даже близко не подходить к бассейну.

Целую неделю Галузин, Федя-массажист и Кочетов бродили на лыжах по ленинградским пригородам. Приехав на станцию, название которой в железнодорожном расписании им чем-то приглянулось, они вылезали на заваленную сугробами платформу, надевали лыжи, рюкзаки и неторопливо шли куда глаза глядят.

Этот способ «дезорганизованных вылазок» предложил Кочетов.

— Так интереснее, — утверждал он.

Действительно, они иногда забирались в такие места, что даже Галузин — коренной ленинградец — только крякал от удивления: он не знал, что здесь, совсем близко от города, еще сохранилась такая глухомань, такая «плотная» тишина, словно это какой-то таежный «край нехоженых троп, край непуганых птиц».

В лесу зимой было так хорошо, что даже вечером, когда в наплывающих сумерках растворялись деревья, не хотелось уходить.

— Чистый кислород, — убежденно говорил Федя, глубоко втягивая расширенными ноздрями прохладный, бодрящий лесной воздух. — Даже не кислород — озон! Целебная штука. В аптеках по восемь целковых за подушку такого воздуха платят…

Зимой лес не переставал жить.

Однажды Леонид долго наблюдал за большим дятлом: принеся шишку, он плотно вбивал ее в расщелину между стволом и суком, как в тиски, и, упершись хвостом в дерево, долбил шишку, выклевывая семечки. Дятел был, видимо, старый, мудрый. Постукает, повернет шишку, опять постукает — задумается, наклонив голову. Опять стучит — потом опять думает…