Ее призрачное бытие в «хрустальном гробу» было промежуточной реальностью между грубоматериальным и «небесным» существованием. Энергично двигаясь, она словно спала с открытыми глазами. Такими же эфирно-воздушными, еще не облеченными в кожаные ризы плоти, могли быть первые райские сущности, первые звери, первые люди. Вероятно, так же выглядели призрачные «гомункулусы», которых умели являть алхимики прошлого. Этим занимался и великий чародей Джузеппе Бальзамо, и граф Калиостро, и Франческо Прелати, личный маг барона Жиля де Ре, и знаменитый алхимик Фламель. К сожалению, алхимия лишь в редких случаях оставалась безгрешным искусством, и многие, столкнувшись с первоначальными трудностями, обращались к помощи потусторонних сил. Моя «генезия» теней оказалась сродни утонченной некромантии. Когда-то на магической заре человечества некромантией называлось вызывание духов умерших для пророчеств и гаданий. В средние века, с рассветом алхимии и проникновением ее в умы высшего сословия, некромантами стали называть дерзких магов. Так в «Декамероне» Боккаччо (десятый день, пятая новелла), влюбленный сеньор Ансальдос с помощью некоего некроманта создает в январе цветущий сад, чтобы исполнить желание своей дамы сердца, прекрасной Дианоры. Правильно поставленный опыт по растительной «генезии» вполне мог дать подобный эффект.

Мудрый Антипыч не понаслышке знал о некоторых приемах деревенских колдунов, довольно жутких, но всегда безотказных, таких, например, как составление «мумий». Описание этой практики мне попадалось и в трудах Парацельса. «Мумию» болезни полагалось зарыть на кладбище в день похорон, и болезнь «умирала». В отличие от Оэлена, старик никогда не пользовался внешними эффектами для достижения особого ража. Он всегда был «в силе», всегда добр, умиротворен, полон ровного благожелательства. Это отличительная особенность русского ведовства. Народная душа полностью раскрывается в рискованной игре с природой, оставаясь на стороне добра и света.

Куда заводит любовная тоска по умершим, я знал от своего старика. Антипыч был уверен в реальности такого демонического, но повсеместно известного явления, как «любостай»: темный дух, навещающий вдов и разлученных жен под видом любимого мужа. «Беда, если любак с собой звать начнет, а так ничо, мужик, как мужик. Вот что бабы-то, кто посмелей, сказывали. В войну часто бывало: если искры из трубы снопом валят, значит, в избе уж он – любак», – и старик лукаво усмехался в бороду.

Деревенский знахарь знал предел, отпущенный человеку, за который опасно переступать. Я же шел напролом. Первой наградой за мою смелость стало полупрозрачное существо, внешне неотличимое от крысы.

На этом этапе опытов и исканий я убедился, что, поддерживая в колбе постоянную температуру, равную температуре крысиного тела, а это немного теплее человеческого, можно круглосуточно наблюдать жизнь привидения. Белоснежка засыпала и просыпалась «вместе с солнцем», шевелилась, суетилась, словно выискивая нору или уголок потемнее, пыталась взобраться по гладким стенкам сосуда, умывалась и ухаживала за шерсткой, то есть имитировала все особенности жизни своего племени.

Животная душа, «анима» древних, присутствовала в созданном мной фантоме. Не хватало только физической жизни, напряжения нервной системы, импульсов, рефлексов, эмоций, бега горячей крови; всего того, что делает существо подлинно живым. Следующим этапом моей работы было облечение фантома в «грешную плоть», хотя у животных плоть, по всей видимости, абсолютно безгрешна. Я должен был вернуть ей плотное осязаемое тело, со всеми функциями, присущими живому. В эту область не заглядывал никто из известных мне алхимиков, и я был готов двигаться вслепую, на свой страх и риск. За этой гранью физика смыкалась с метафизикой и начиналась неисследованная область, территория Творца, куда мне с моими скудными познаниями вход был заказан.

Несколько дней я провел в торопливых предварительных опытах.

В одну из бредовых ночей, когда я, окончательно отупев, вновь и вновь вымучивал свой мозг, как загнанную лошадь, пытаясь нащупать дальнейший путь, в моей лаборатории раздался звонок. Я долго не слышал призывного теньканья, и когда все-таки взял мобильник, то различил только далекие всхлипы и сопенье. Номер был Лягин.

– Ляга, это ты? Что случилось? Ты что, опять напился?

В трубке раздался протяжный страдальческий стон.

– Нужна помощь?

Трубка призывно захрюкала.

– Сейчас еду, слышишь, еду!

Была вторая половина ночи, я растолкал спящих охранников и вывел машину на шоссе. Навстречу мне сквозь дождь ударили фары. Я успел прижаться к обочине. К имению на приличной скорости несся черный автомобиль, похожий на роскошный катафалк. В слабом свете внутри салона я разглядел Абадора.

Я долго звонил в дверь, стучал, пока дверь сама не подалась от моих беспорядочных усилий. В квартире было темно.

– Сашка, ты живой?! – позвал я в темный проем.

Что-то булькнуло и заерзало в дальней комнате. Я попытался включить свет, но электричество было вырублено. Ощупью двинулся на звук. Темнота хоть глаз коли. Я раздернул гардины и впустил немного света с улицы. На полу корчилось толстое тело Ляги, руки и ноги были скручены. Его рот от уха до уха был заклеен широким скотчем. Я быстро достал нож – я с ним не расстаюсь – разрезал путы.

Ляга плакал и растирал затекшие, вспухшие, как подушки, ладони.

Я принес воды, напоил его, потом перетащил на кровать.

– Умираю… пить…

– Что случилось? Ограбление?

– Да, да… Эти сволочи все унесли…

– Но все, кажется, на месте.

– Архивы, – прорыдал Ляга. – Они украли архивы. Трое в масках, я пришел, а они уже здесь орудуют. Твари… скрутили, избили…

– Тайник и тот осквернили, – рыдал Ляга. – Готовый роман унесли. Помнишь фильм «Гиперболоид инженера Гарина»?

– Помню.

– «Лучи Филиппова» могли стать открытием века!

– Ты успокойся, и все по порядку. Что за лучи?

– Они могли вызывать возгорание и даже мощный взрыв в любой точке пространства. Плесни-ка мне на донышко… Это же совершенный тип «чистого» оружия, – булькая горлом, продолжал Ляга.