Роскошный алый джип-вездеход на третьей скорости пересек заброшенные, багровые от закатного солнца поля и, покачиваясь на ухабах, медленно уполз в сторону станции.

Кто это? Богатая туристка, выбирающая место для коттеджа, или происки враждебных духов?

В сумерках я вышел из амбулатории. Небо было прозрачно и чисто. Над горизонтом парила одинокая звезда. «Час Люципера» – говаривал Антипыч, недобро поглядывая на вечернюю Венеру. Эта звезда появляется на небосклоне дважды: после заката и на рассвете. Ее утренние имена: Иштар, Инанна, Юнона, Венус, Астра, Утресвета, Денница, Жива, Вено Ра посвящены богиням Любви. Но от сотворения человечества следом за красотой крадется темный Змей, зверь, «черный человек» и неумолимо воцаряется в положенный час. Двойственная природа Венеры когда-то интриговала и тревожила меня, словно в мире не было ничего святого, но все было с каплей лжи, тьмы и яда. «Это в каждом есть», – однажды обронил Антипыч, разом предвосхитив всех гениев психоанализа.

В избу я вернулся поздним вечером. На окне стыла банка с парным молоком.

На следующее утро я полоскался уже прикрытый, помня о явлении белобрысой Валькирии.

– Молочко-то выпили? – раздалось у калитки.

– Спасибо, очень вкусно… Сколько я должен?

Она, как и вчера, робко жалась к бурым от старости штакетинам:

– Да, потом… Я вот вам пирожков еще принесла. Чайку попьете.

– Чайника нет, – пробурчал я, принимая подарок.

– Так вы к нам заходите, у нас самовар приспел. Хотите, посливаю? – она решительно взялась за ведро.

«На селе четыре жителя, нет у девки уважителя…» – вспомнился мне цыгановатый возница. Сердечная простота поселянки успокоила меня. Я больше не злился за ее бесцеремонность – следствие райского целомудрия души.

– А вы надолго к нам?

– Да недельки две поживу, и в город. А ты-то здешняя?

– Приезжие мы. До Родиона Антипыча подались, да не успели…

Через час я пил чай в горнице Катерины, так звали племянницу Антипыча. Хозяйка подавала на стол, ненароком задевая меня то мягкой грудью, то литым плечом.

Я неделю не навещал избушку. В горнице и сенях Антипыча кто-то основательно пошуровал. Сундук был сдвинут на середину избы и распахнут. На полу блестели осколки зеркала, среди них валялся окурок; по ободку тлели чувственные следы помады. Меня передернуло. Кто-то настырно рыскал по забытой богом деревеньке, не оставляя в покое даже этот старый, развалившийся дом. В сенях у Антипыча я нашел немного прошлогоднего воска и склянку с дегтем. Мародеру они не понадобились, но для самодеятельного эскулапа были очень ценной находкой. Но книга… Хоть бы во сне приснилась… Я обошел вокруг избушки. Позади нее к чердачному оконцу была приставлена небольшая лестница. По низкому чердаку я мог перебираться только на коленях. Здесь вповалку лежали старые ульи-дуплянки, деревянные грабли, ненужная утварь. «Стоит град на восток широкими дверьми…» – услышал я тусклый шепот… – «Идет род Адамля, отнял у них все имение… И ты мед знаний не хить, а по капле сбирай…»

Я безо всякой надежды разобрал несколько ульев, снял крышку с последнего и только теперь нашел объемистый холщовый мешок. В нем лежала завернутая в вощеную бумагу рукописная книга и крученая плеть с крестиком на рукояти. Прижав мешок к груди, я горячо благодарил старика. Его завещание осталось в силе и книга отныне принадлежит мне. На всякий случай еще раз обшарил тайник. И оказался прав: за перекладинами улья таился тряпичный сверток. Развернул полотно и едва не выронил на пол узкую планшетку. Это была маленькая изящная сумочка из лакированной кожи, та самая, что была в руках Наи в ту последнюю ночь. Я помню, как она уронила ее на размокшую тропу, я поднял сумочку и вновь вложил в ее ладони.

Трясясь в ознобе, я сполз с чердака, добрался до крыльца и расстегнул изящную золотую застежку. В сумочке теснились приглашения на кастинги, банкноты, визитки, маленькая полупустая косметичка… Она никогда не пользовалась косметикой и духами. Ее собственный молодой, свежий запах пьянил и рождал желание, а девчоночьи пухлые губы и сияющая кожа с живым ярким румянцем не нуждались в косметике. Полная естественность и живость лица, невзирая на некоторую неправильность; немного широковатый, «славянский» нос и высокие скулы, позволили ей стать «лицом» знаменитой косметической фирмы. Я раскрыл косметичку; внутри лежала золотая разорванная цепочка, которую она носила на щиколотке, сломанный браслет из мелких камушков, пара колечек. Все это было на ней в ту ночь, и могло быть сорвано с нее только руками убийцы, там, в овраге.

Но почему это все оказалось в тайнике у Антипыча? Я стоял на коленях, содержимое сумочки со звоном сыпалось на дощатый порог. Кое-как завернув сумочку, я опустил ее в мешок. Я отупел и не мог собрать воедино простейшие события. Вечернее мычание коровы, щебет поздних ласточек и далекий рев самолетных турбин приводили меня в замешательство.

Я долго смотрел на серую холстину мешка, пока невнятная догадка не привела меня в чувство: «отпечатки». На сумочке или внутри ее могли остаться отпечатки убийцы. Эта модная безделушка могла быть тяжкой уликой. Разгадка гибели Наи была слишком важна для меня.

Когда я вспоминаю свой отъезд из Бережков, на сердце безжалостно скребет печаль. Я собирал вещи, стараясь не смотреть в потухшие глаза Катерины. С собой я увозил флакон с «эликсиром жизни», фиалу с кровью Наи и большую колбу с «растительным фениксом»: чудесной игрушкой средневековья. Я изготовил ее накануне отъезда.

Явление растительного феникса было излюбленным фокусом средневековых алхимиков. Это несложное действо демонстрировало могущество тайных наук и возбуждало в зрителях почтение, граничащее с ужасом.

Примечательно, что для создания волшебных призраков алхимикам была необходима весьма прозаическая субстанция: свежий навоз. Одним из этапов производства «феникса» было закапывание колбы в навозную кучу. В течение сорока дней свежий гурт выделяет ровное тепло. Этот жар мои предшественники называли «температурой Египта». При этом преющий навоз стыдливо именовался «сырым огнем».