Округляю глаза:
— Полезно?
— Ага! — Улыбается во весь рот. — После смерти всё становится таким... Прекрасным и удивительным. Потому что знакомишься с миром заново. Конечно, опыт прошлой жизни вернётся, и восхищение быстро угаснет, но... Память останется. И ты снова и снова будешь стремиться умереть. Чтобы войти в этот мир новорожденным. С чистой и любящей душой.
Ха! Чистой? Моя душа может считаться таковой только в том смысле, что совершенно пуста сейчас. А уж любящей... Нет. Никаких чувств. Ни искорки.
Врёте, dyen Джер. Нагло врёте. Я легко могу поймать вас на этом вранье и...
И ничего. Не хочу. Пусть всё идёт своим чередом. И мы тоже. Пойдём.
Дома оставаться было просто опасно, поскольку град расспросов мог оказаться слишком опасным, и демон, в отличие от меня соображавший на редкость резво, при первом же упоминании о празднике зацепился за возможность сбежать подальше. Вместе со мной, разумеется, потому что кому же, как не молочному брату, служить проводником и спутником? Я не возражал и не отпирался, хотя мне вовсе не хотелось смотреть на гуляния.
Голоса людей и весёлые мелодии, слившиеся воедино. Пестрота одежд и ярких масок. Конечно, вечером ряженых станет куда больше, но и сейчас добрая половина лиц надёжно укрыта раскрашенными клочками ткани и пергамента. Я никогда не участвую в карнавале. Не люблю притворяться тем, кем не являюсь. И не люблю смотреть, как это делают другие, потому в Середину лета и не выхожу на улицу по вечерам. В конце концов, здоровый сон лучше, чем глохнущие от музыки уши и слепнущие от фейерверков глаза.
А иллюзий-то понавесили... Едва ли не больше, чем в прошлом году. И кто будет всё это снимать? Раньше Маллет ползал, как угорелый, теперь же придётся обходиться силами самих господ чарователей. Ох, как они не любят за собой убирать! Ну ничего, засучат рукава, как миленькие. И ведь поработать придётся именно уже занесённым в Регистр магам, в крайнем случае, ученикам, готовящимся к последнему экзамену, потому что малолетки попросту не справятся. Да и не должны справляться. Иллюзии-то творят уже умелые чародеи, а недоучки... Недоучкам дозволяют только вещи попроще. Вот как этим двум, к примеру.
В одном из уголков площади зеваки расступились, освобождая пятачок шириной в десяток шагов и готовясь восхищаться. Потому что есть, чем. Помню, я в детстве тоже, широко раскрыв глаза, заворожённо простаивал на одном месте едва ли не часами, глядя на искусные представления Поводырей.
Повелевать чарами умеет каждый маг. Лучше, хуже, как получается. Но только считанные единицы одарённых становятся Поводырями. Теми, кто соединяет вместе чарование и биение собственного сердца. Или творит чары внутри себя, выпуская наружу только краешек сплетённой сети — точно рассказать, что и как происходит, способен лишь Поводырь. Если, разумеется, сам видит истоки своих действий. С другой стороны, разобрав все ниточки по отдельности, перестаёшь испытывать восхищение. Даже от самого себя. Вот я и не разбирался. А после совершеннолетия возненавидел всех, кто способен плести заклинания, и больше уже ни для кого не делал скидки. Но прикасаться к чуду хочется по-прежнему, стоит только увидеть...
Совсем ведь молодые. Молоденькие. Наверняка, ещё не закончили обучение, но если получили право представить своё искусство перед зрителями, стало быть, вполне умелые. Парень и девушка, похожие друг на друга, как брат и сестра. Чёрноволосые, смуглые на зависть большинству ahnn’аri. А всё почему? Потому что Поводырям нужен простор для их магии. И много-много воздуха.
Каждый удар сердца выходит из плоти дыханием, отрывистым или плавным, унося вместе с собой ниточку заклинания. Та повисает в воздухе, но непременно падает или рассеивается, если не будет подхвачена новым выдохом. Говорят, именно поэтому все Поводыри сплошь хорошие пловцы и искусные музыканты. Потому что владение воздухом — их главное ремесло.
Словно по команде люди, кольцом обступившие место будущей сцены, замолчали. Умолк даже продавец лашиков — сладостей из обжаренного в масле и щедро посыпанного истолчённым сахаром теста, хотя ещё минуту назад громогласно и заманчиво предлагал свой товар всем желающим. Джер тоже покосился было в сторону источающего приторный аромат лотка, но всё же вздохнул и отвернулся. Зато не отвернулись другие, в частности, трое детишек, которым дородная матушка вручила по лашику, со строгим указанием сначала сдуть лишний сахар. Да таким толстякам сладкое вообще не стоило бы кушать! Вон, отдали бы лучше тому мальчишке, что смотрит жадными глазами на готовящихся к чарованию Поводырей. Худющий, можно сказать, заморенный... Стойте-ка! Знакомая у него одёжка. И эта вышивка на плече... Приютский. Значит, в Доме призрения по-прежнему не в чести хорошая кормёжка? А впрочем, может, парень просто начал израстаться. Помню, как окрестные кумушки судачили о моей худобе, когда я был маленьким, и как за глаза обвиняли мать в том, что не следит за здоровьем сына, а может, и вовсе морит голодом. Видели бы они, сколько я тогда ел! Чуть ли не больше, чем сейчас. А мяса на костях не прибавлялось, словно вся еда сгорала в моём животе, как в хорошо разогретой печи...
Флейты легко коснулись губ, тонкие пальцы пробежали по дырочкам, и над площадью взлетела песня без слов, а следом потянулись... Да, именно потянулись. Ленты, до того сложенные ровными кольцами на камне природной мостовой.
Небесно-голубая и кроваво-алая. Шириной примерно с половину ладони. Настоящий шёлк, блестящий и послушный любому велению. Особенно, велению души. С каждой новой нотой ещё один локоть ленты поднимался в воздух, паря, словно орёл, на невидимых глазу потоках. Я тоже не мог видеть сеть чар, плетущуюся Поводырями, но зато чувствовал. По меняющемуся натяжению занавесей, о междоузлия которых и опирались, карабкаясь вверх, заклинания Поводырей.
Наконец, шёлковые змеи зависли над мостовой целиком, от голов до кончиков хвостов. Мелодия на мгновение остановилась, но не запнувшись, а напротив, предвосхищая грядущее торжество, и пустилась во все тяжкие, увлекая за собой обе ленты.
Складка, складка, складка, оборот, ещё складка, перегиб... Уследить за всеми движениями невозможно, потому что глаза предпочитают восторженно расширяться, наблюдая за рождением шёлковых драконов. Наполненные воздухом, почти бесплотные, окаймлённые лишь тонким контуром искусно сплетающихся лент плоды воображения. Прекрасные. Завораживающие. Танцующие друг с другом под звуки чудесной мелодии.
Я знаю, из чего состоит это чудо. Знаю, что биение сердца каждого из Поводырей дыханием передаётся от губ к чарам, удерживающим ленты в воздухе. Но как бы мне хотелось НЕ знать. Просто следить, как мальчишка, за полётом волшебных зверей и... Мечтать. О том, что или сам когда-нибудь смогу сотворить нечто подобное. Или повстречаю настоящего дракона.
Мечты, мечты... Они только смеются надо мной. Поманили и бросили на произвол судьбы, а та оказалась стервой, не дай боги ещё раз свидеться! Не надо было мечтать. Надо было тупо и скучно жить. Тогда и разочарований бы не возникло, и больше пользы принёс бы. Хоть кому-нибудь.
— Я же сказала, сдуй! — недовольно шепнула мать пацану, который, засмотревшись на представление, потянул в рот приторно-белый от сахара лашик.
Ребёнок оказался послушным, а может, просто испугался возможного наказания, и дунул. Изо всех сил. Направляя облачко тонкой пудры прямо в лицо одного из Поводырей.
Девушка не ожидала столь невинной подлости от милых ребятишек, потому не успела ни отшатнуться, ни задержать дыхание, и надрывно закашлялась, отпуская от губ флейту, а алый шёлковый дракон одновременно забился в судорогах. Второй Поводырь не рискнул бросить своего питомца, но мелодия всё равно сбилась, нарушила своё течение, и ленты... Взбесились, превратившись в ураган.
Всё произошло так быстро, что народ не сообразил расступиться ещё дальше, освобождая место для вышедших из повиновения чар, а мальчик, тот самый худышка, стоящий в первых рядах, оказался слишком близко от одного из рассекающих воздух шёлковых колец.
