Парни уселись у заднего входа, зашушукались, на Алешу ноль внимания. Это уже были боевики, рекруты, но все еще маленький чин. Алеша обругал себя за легкомыслие, за то, что проморгал их возле Настиного дома. У него даже появилось сомнение: не случайные ли это ночные воробушки, нацелившиеся куда-то на поздний визит. Хотя вряд ли. Уж больно увлечены интеллектуальной беседой, словно прежде не имели возможности наговориться. Жестикулируют, глазенками сверкают, хихикают, словно в кино. Если не педики, то, конечно, Елизаровы гонцы. За остановку до метро Алеша соскочил с подножки и рысью, как на стометровке, понесся по тротуару. На бегу оглянулся, засек. Парни лбами стукнулись в дверях, по-козлиному задрыгались на асфальте.
Загодя приготовив жетон, Алеша по эскалатору ломанул колобком. Нырнул в отходившую электричку: адью, пешкодралы! По кольцу, пересаживаясь туда-сюда, крутил минут сорок, пока не убедился окончательно: свободен. Выколупнулся из-под земли у трех вокзалов. Вздохнул с облегчением: тут картина до боли родная — проститутки, менты и угрюмый, запоздалый рабочий люд. На Ленинградском встал в очередь в буфет: пиво, толстый гамбургер с мясной начинкой, пачка сигарет. Он уже решил, куда ехать. Сначала — в Питер. Там есть корешок на Литейном. Вова гнутый — восемь лет за вооруженный грабеж. Паренек каленый, Федору обязанный многим. Когда прощались, раз пять повторил адрес. На Литейном он в авторитете. Из Питера, передохнув, можно шарахнуть на Кавказ. Там сейчас крепко постреливают: надежней крыши нет, чем мундир добровольца. И паспорта нет чище, чем покойницкое удостоверение. Опять же из Питера до Прибалтики, до Таллинна — рукой подать. Чужая страна, всех коммуняк шуганула, духу русского не терпят: туда зарыться, как в навоз с головой. Никто не подумает искать.
Когда дожевывал черствую булку, называемую гамбургером, бросил взгляд по сторонам и на последнем глотке пива поперхнулся. По мышцам, по жилам просквозила соловьиная трель. У лотка с порнухой в скучающей позе стоял длинношеий паренек и, не таясь, с блудливой ухмылкой его разглядывал. Только что не кинулся к нему на грудь. В хрупкой фигурке, в издевательской, бесшабашной усмешке Алеша безошибочно угадал такую опасность, как в нависшем над теменем топором. Гремучая, ядовитая змея, подумал с холодком в сердце, да как же ты тут очутился? И восхитился: круто, четко работает Елизар, веников не вяжет. Еще пиво не просохло на губах, уже вычислил Алеша, на чем прокололся. Рация! Они передавали его с рук на руки, как чурека, по рации. Век техники и слежки. У пропойцы в переулке не пистоль надо было шмонать, а вырвать зубы. Это он ему сунул куда-то пищалку. В открытую, на глазах у паренька-соглядатая, Алеша обыскал собственные карманы, ощупал, охлопал всего себя. Со стороны это выглядело так, как если бы он ловил на себе озверевшую блоху. Плоская пластиковая коробочка (размером со спичечный коробок) обнаружилась на ремне, прицепленная тоже пластиковой аккуратной скрепкой. Мудр Елизар, ничего не попишешь, все шаги его угадывает наперед. Сколько же у него людей на вокзале? Да сколько бы ни было, а этот хлыщ в кожаной курточке — самый опасный. Все детали его экипировки Алеша видел насквозь. Это снайпер, стрелок, и никто иной. Для бойца слишком хрупок, для шестерки — перестарок, и мордаха нервная, столичная, прожженная. Снайпера на него Елизар кинул, не пожалел. Снайпер — личность холеная, его взращивают годами и берегут, как редкое дерево. Его содержание обходится недешево. Отменные стрелки народ капризный, взбалмошный, любят сладко поесть и девиц купают в шампанском. И у этого повадка царская, бесстрашная, как у непуганого заморского попугая. Мог бы давно пальнуть — в вокзальной сутолоке, на улице, прямо в метро. Ему чего опасаться, уведут, прикроют. Но не пальнул. Значит, Елизар рассчитывает заарканить его живьем. Это шанс.
Он повернулся к стрелку спиной, пошел на перрон. Лопатками чувствовал прикосновение наглого взгляда, выискивающего, куда приконопатить свинцовую блямбу. Алеша шел неровно, походкой пьяного, мелкими, резкими зигзагами, по возможности подставляя вместо себя пассажиров. Он был обескуражен, но не очень. На перроне, меж двух пригородных электричек, было многолюдно и сумрачно. Опасность подкатывала под ноги, косенько выглядывала из тамбуров, пульсировала из-под крыши вокзала, и в ее теплых волнах Алеша немного озяб. Он шел, сопровождая свою смерть. Чтобы чуток расслабиться, с яростью швырнул черную пластиковую пищалку под электричку. Его колотил азарт игрока, сделавшего непоправимую ставку. Благополучно добрался он до края платформы и, не сморгнув, сиганул вниз. Приземлился удачно, без повреждений, и по шпалам, перескакивая рельсы, помчался ухарем. Сделав широкий круг, прошмыгнул под носом у рычащего состава, очутился на запасных путях, среди товарняков, пролез под пузом цистерны с горючим, вскарабкался на невысокую насыпь — и тут притаился, присев на шпалу. Погони не было.
На насыпи, поудобнее развалясь, Алеша просидел более часа. Потом встал и с удовольствием помочился. Скорее всего, преследователи решили, что ему удалось отвалить. Странно было только, что они, хотя бы для очистки совести, не прочесали окрестность. В умысле Елизара ему до сих пор не все было ясно. Или в его мудреные планы не входила быстрая поимка жертвы, а, напротив, предполагался долгий гон, долженствующий психологически сломать беглеца и подготовить к дальнейшей жути? И все же закурить Алеша не рискнул. Тем же путем, каким пришел сюда, вернулся к платформе и вскарабкался на нее в том месте, где спрыгнул. Перрон был совершенно пуст, тих и просматривался вплоть до зеленоватой башни вокзала. Как по заказу, в одном из тамбуров двери заклинило, и Алеша протиснулся в темную, до утра заснувшую электричку. Посидел в вагоне, отдохнул, подымил, пряча огонек в ладони. Представил милое, умное, дорогое Настино лицо и пожаловался ей, как устал. Прыгаю по шпалам, как кузнечик, сказал он ей, толку никакого. Не такой уж я зверь, как ты придумала. Да если хочешь знать, вся Россия такая, как я. Мы с Федором не раз обсуждали. Безалаберная, дикая страна, а с норовом. Вот ее и гнут к земле, кто не ленивый. За гордыню ухватят, как за губу, и тянут волоком то в рудники, то на свалку. На что Федор Кузьмич головастый, двужильный был мужик, а и того прихлопнули…
Через гулкие вагоны, двери в тамбурах аккуратно за собой притирая, выбрался к вокзалу и очутился в зале ожидания. Попал как бы на вселенскую пересылку. Снулые бабы с детишками дремлют на вещах, охраняют и во сне свой унылый скарб, мужики валяются на полу, на скамейках, как спиленные бревна; некоторые пыжатся удержаться на ногах до рассвета, толкутся по углам с куревом. На всех лицах одинаковый свет уныния, бедности, безысходного горевания. Вот она здесь и притулилась на ночку — вечно обездоленная страна, куда-то норовит уехать, в какие-то дальние норы забиться. Куда уедешь с помоями в душе.
Тех, кто его дожидался, Алеша сразу отличил. Сытые, обихоженные, чернобровые пятеро кавказцев у стойки потухшего буфета. При его появлении взвинтились, прянули, словно поочередно током их дернуло. Новые хозяева Москвы. Поодаль в одиночестве, с сигареткой, на ушах мембраны, давешний стрелок. Наслаждается музыкой. Алеше приветливо кивнул, как старому знакомцу. Еще раз поразился Алеша Елизаровой проницательности. Это был, конечно, сильный, отчаянный, неотступный враг, которого один раз пожалеешь, век будешь горе мыкать. Прямо к пареньку Алеша двинулся, и кавказцы следом потянулись, перекрывая ему выход.
— Не знаешь, — спросил Алеша, — почему они так люто русских ненавидят? Мы ведь у них всегда мандарины покупали.
Парень охотно вынул наушники из ушей.
— Золотому тельцу служат, как и мы с тобой. Люди для них — труха.
Алеша поинтересовался:
— Не ты, случайно, за Федором гонялся?
Гриша Губин дерзко, как умеют москвичи, с блаженной улыбочкой процедил:
— Какая разница? Отбегался твой Федор. А тебе советую, поедем к шефу. Все равно деваться некуда.
