В этом месте длинного, будоражащего сна Настя очнулась, открыла глаза и увидела, что наступило утро. Алеша спал, и лучик солнца примостился на его упругой щеке. На дощатом полу он раскинулся вольно, как на царском ложе. Голову упокоил на сгибе локтя, в откинутой руке уголок не понадобившейся ему подушки. Его лицо, повернутое к ней, было безмолвным, таинственным, как у поваленной статуи. Кто же он такой, подумала Настя, и что довелось ему испытать на веку, чтобы так очерствело и закалилось его сердце? Противоестественность ее собственного положения не особенно тревожила Настю, потому что она была молода и постигала происходящее с ней, как единственную из всех возможных реальностей. Горький опыт сравнений приходит позднее, лишая человека упоительной иллюзии — ощущения первозданности собственного бытия.

Сморгнула Настя ресничками, пошевелилась — и Алеша тут же проснулся. Они неожиданно соприкоснулись взглядами, и оба смутились: слишком что-то обнаженное открылось обоим, что-то такое, что без особой нужды никому не доверяют. Пряча смятение, Настя напустила на лицо озабоченное выражение и перевела взгляд на потолок, словно только там могло оказаться нечто такое, что ей важно и интересно; Алеша на ощупь потянулся и сунул в рот сигарету.

— У тебя спичек нету? — Этот диковатый вопрос вроде бы поставил все на свои места в их отношениях, но никого не обманул. Они проснулись в ином мире, не во вчерашнем, и оба были другими, не вчерашними. Теперь им предстояло выяснить, кто они и зачем оказались вместе, отброшенные на сто верст от родимых домов в избу к бабке Анфисе, а затем решить, что делать дальше. В этом неведении было что-то прельстительное, почти блаженное, но тревожное, грозное, как во всяком намеке на перемену судьбы.

— Спичек у меня нет, — капризно, нарочито сонным голосом сказала Настя. — И прошу еще раз, избавь от твоих бандитских шуточек…

— Какие шуточки, курить охота.

— И еще вот что. Можешь ты по-человечески помочь?

— Могу.

— Мне нужно немедленно искупаться. Горячей водой.

Его передвижения Настя не услышала, дверь не скрипнула, но когда через секунду глянула вниз, Алеши уже не было в комнате. Она ужаснулась: не иначе ее неутомимый преследователь был на короткой ноге с нечистой силой.

Через час Алеша отвел ее в «черную» баньку на заднем дворе, растопленную расторопной Анфисой. Хозяйка попарилась с Настей за компанию. За особые услуги Алеша добавил ей пятьдесят рублей, и от внезапно привалившего богатства у бабки Анфисы чуток помутилось в голове. Поначалу она чуть не ошпарила Настю кипятком, а после, когда уразумела, что «девонька» первый раз на веку очутилась в парилке, ее разобрал нервный припадок. Она так усердствовала, с такой лютой энергией старалась ублажить, что вскоре у Насти не осталось сил сопротивляться. Истрепав до сучьев пару березовых веников, добрая хозяйка сожгла ее дотла. «Надобно до косточек, до косточек!» — приговаривала она, не внемля мольбам, без роздыху вгоняя в податливое розовое тельце жгучие розги, насквозь приколачивая вдогонку сухоньким кулачком. Когда все же пытка кончилась, как кончаются любые пытки с полным изнеможением жертвы, Настя, сожженная и распятая, вывалилась, обернутая в старенький Анфисин халатик, как в простынку, из баньки и опустилась на чурбачок, угодливо подставленный Алешей. Глянула туда-сюда — зеленый дворик, блеклая, дрожащая, солнечная желтизна — и ничего вокруг не узнала.

— Я в щелочку-то смотрел, — сумрачно признался Алеша. — Ты так, ничего себе, приятная особа по сравнению с бабкой. У той все-таки телеса чересчур сдобные.

— Ты дурак, и больше ничего, — сказала Настя беззлобно. Впервые он показался ей нестрашным, бестолковым, обыкновенным мальчишкой, повзрослевшим до срока, побывавшим в аду, и это новое, как утром, узнавание грозило окончательной потерей бдительности. Этого ни в коем случае нельзя было допустить. Ни на минуту не следовало забывать о том, что, какие бы виды он ни принимал, как бы искусно ни маскировался, все это личины дьявола, и сам он, Алеша, отродье дьявола, и в ад его никто силой не тащил, просто он чувствует себя там, как дома.

Отдышавшись на солнцепеке, Настя сказала:

— Вот что, дорогой! Сейчас пойдем звонить. Никаких отговорок.

Он стоял перед ней понурый и пришибленный — коварный обманщик.

— Сначала бы пожрать. И потом — звонить никуда нельзя.

— Почему?

— Они у тебя дома со вчерашнего дня дежурят.

У Насти в груди жалобно екнуло. Солнечный мир вокруг так вопиюще противоречил его страшным словам.

— Наплевать, — сказала она, — кто из вас и где дежурит. Мне надо поговорить с родителями. Иначе я с ума сойду.

— Хорошо, — кивнул он. — После завтрака позвоним.

Бабка Анфиса, которой Алеша отвалил еще стольник на кормежку, как бы уже совсем в забытьи напекла из последней мучицы оладьев, заварила душистого, с мятой чайку, а также выставила на стол остатнюю полбанку заповедного малинового варенья, прибереженного на горькую зиму, когда уж в точности ожидался конец света. Сама пораженная видом застольного изобилия, престарелая Анфиса вдруг расплакалась, бухнулась на табурет и сокрушенно молвила:

— Как славно жили до прихода антихриста!

Настя, забыв собственные горести, кинулась ее утешать, утерла слезы передником, усадила за стол и набухала на блюдце варенья из банки. В одряхлевшей враз старушке, час назад чуть не уморившей ее в баньке, она с трепетом угадала черты дорогих, покинутых батюшки с матушкой, таких же, как Анфиса, одиноких, безалаберных, неприспособленных к жизни.

— Скорее, скорее, — торопила она Алешу. — Сколько можно запихивать в себя. Надо звонить, звонить.

Однако Алеша, по тюремной выучке, привыкший относиться к пище чрезвычайно серьезно, пока не сунул в пасть последний пригорелый оладушек, и не подумал двигаться с места. Да и куда ему было спешить. Редкостная трапеза выпала на его долю, как валет к девятнадцати очкам. Он избегал смотреть на Настю пристально. Боялся выдать свою позорную расслабленность. Немного сожалел, что вчера так замертво повалился и не овладел ею спящей. Может, это и к лучшему, подумал он. Баб на свете много, а Настя одна. Правда, времени у них всего ничего. Надо когти рвать, надо двигать на юг, на север, растаять в пространстве, исчезнуть бесследно, но как ей это втолкуешь, легкомысленной птахе. Он сожалел и о том, что не угробил старую сволочь Елизара. Это уж вообще трудно было объяснить. Похоже, Настя, подобно анаше, лишала его воли. Безмозглая, изнасилованная гордячка. Теребит, галдит, щекочет ему душу, думает, что умнее всех, а все-таки он ее украл. Она его чудесная добыча, хоть об этом не подозревает.

Диковинное желание постояльцев позвонить по телефону вогнало Анфису в тяжелую думу, она разбухла на табурете, превратясь в истукана, по щекам поползли багровые пятна, и, скорбно прикрыв очи, старушка, казалось, умолкла навеки с ложкой варенья в руке. Алеша с трудом удержался, чтобы не отвесить долгожительнице полновесного леща, который непременно привел бы ее г чувство. Все же постепенно разум к бабке вернулся, и под воздействием Настиных ласковых увещеваний она сумела объяснить (наполовину знаками, наполовину мычанием), что телефон может быть только у почтаря Володи, который проживает в родительском дому, хотя работает в районе.

Через полчаса, побродив по улочке и позаглядывая в разные избы, они обнаружили этого почтаря: усатого мужичонку лет шестидесяти, поросшего рыжим волосом, хлипкого и безликого, в нательной рубахе, украшенной почему-то значком ГТО. Почтарь Володя был пьян и дремал на солнышке на крылечке, удобно умостив голову на перекошенном перильце. Алеша сразу доверительно его спросил:

— Дяденька, не хочешь похмелиться?

Почтарь ожил, от резкого впечатления чуть не свалясь с крыльца.

— А ты кто будешь? Тетки Дарьи, что ли, племяш?

— Нет, мы сами по себе. Нам позвонить надо.

— По-озвонить? — Поняв, что от него ждут услугу, почтарь заметно приосанился. — Дак это трудно. У нас звонят по заказу либо по доверенности.