Большую симпатию к «делу Севера» питал и небезызвестный Ярослав Домбровский, еще один «интернациональный брат». Этот субъект, поляк по происхождению, сделал в армии Российской империи неплохую карьеру, закончив даже Академию Генерального штаба, но потом стал активным членом тайного офицерского кружка в Петербурге. Кружок выявили, членов пересажали не только как заговорщиков, но и нарушителей воинской присяги (в скобках: вообще-то среди поляков, ставших офицерами империи, процент изменников во время двух польских восстаний был ничтожен – убеждения убеждениями, а честь и присяга превыше всего, так они полагали). Домбровскому удалось бежать, он обосновался во Франции, во времена Коммуны стал «генералом» и был убит в какой-то стычке. Лет за шесть до того он написал не то что статью, а толстую книгу о «прогрессивной освободительной войне Севера против реакционного Юга» (97, 131).
Вообще, русские революционеры на флаг «прогрессивного Севера» разве что не молились. Заокеанскую «цитадель демократии» они обожали со всем пылом. В мемуарах виднейшего деятеля «Народной воли» Н. А. Морозова есть любопытный эпизод. Во время его очередной тюремной отсидки как раз случился столетний юбилей США, или, по выражению самого Морозова, «сто лет американской свободы», «столетняя годовщина великой заатлантической республики». Заключенные – революционер на нигилисте – решили это отпраздновать. В честь «мирового торжества» смастерили кучу американских флажков.
«И вот, когда наступил день американской свободы, из всех закованных железными решетками окон огромной темницы русских политических узников, из всех их камер, расположенных тесно, как пчелиные соты, заколыхались по ветру звездные республиканские знамена великой федерации Нового Света!.. „Великая заатлантическая республика, – говорил во мне торжествующий голос. – Вот и из нашей России прислан тебе привет!“ (112).
Подозреваю, отсюда и берет начало та нерассуждающая, слепая, право же, патологическая влюбленность в «великую федерацию Нового Света», которой маялась российская интеллигенция, что прежняя, что перестроечная. Горький парадокс в том, что буквально в то самое время, когда сияющие русские народники махали из окошек американскими флажками, в самих США горько разочаровались и в «американской демократии», и в Гражданской войне иные ее активнейшие участники со стороны северян (подробнее об этом чуть позже…)
Все это – цветочки. Психические завихрения отдельных революционных личностей. Сами по себе они были фигурами все же мелкими, второразрядными. Ягодки вызрели тогда, когда симпатии к «прогрессивному Северу» открытым текстом стали выражать зубры, корифеи, основоположники…
Речь наконец пойдет о Карле Марксе – который в те времена не то что не был воплощен в граните, бронзе, мраморе и золоте, но подавляющему большинству человечества был неизвестен вовсе. Поскольку был всего-навсего одним из множества забавных эмигрантов, которыми Лондон набит, как селедка икрой. Пописывал статеечки, собирал материал для книги под названием «Капитал», спал со своей служанкой и страдал от лютого безденежья, спасаясь лишь подаяниями сердечного друга Фридриха Энгельса. (Кстати, это безденежье позволяет все же полагать, что Маркс, в отличие от того же Мадзини, с английскими секретными службами шашней не водил и ими не финансировался. Чего не было – того не было. А впрочем, для тогдашних английских спецслужб Маркс был фигурой неинтересной и малоценной, которую нельзя использовать для сиюминутных практических целей, в отличие от более перспективного Мадзини, устраивавшего реальные заварушки по всей Европе).
Вообще, в Лондоне накопилось превеликое множество революционных иммигрантов чуть ли не всех наций. И меж собой вся эта малопочтенная публика грызлась, словно бродячие псы из-за случайной косточки. О чем с превеликим сокрушением пишет человек в этих вопросах безусловно компетентный, А. И. Герцен (137).
Итальянцы собачились с поляками: первые любили ввернуть где надо и не надо, что именно Италия – светоч для революционеров всего мира, образец, пример. Вторые со всем шляхетским пылом кричали, что макаронники слишком высоко себя ставят и всемирным светочем является как раз Польша. Попутно поляки при любом удобном случае демонстрировали презрение к русским революционерам: хоть и революционеры, а все равно русские, пся крев… Русские очень обижались – они-то со всей душой…
Маркс с Бакуниным друг друга не переваривали изначально. Особенно Маркс. Дело тут было не только в глубочайших теоретических разногласиях. Бакунин был ярок, а Маркс – скучен. Оба участвовали в германской революции 1848 г., но Бакунин после ее подавления два года сидел в германской тюрьме, потом еще четыре – в русской, бежал из сибирской ссылки, совершил кругосветное путешествие. Маркс же, изганнный из Германии, долгие годы вел скучнейшую жизнь обитателя лондонской окраины. И писания его для тогдашней пылкой молодежи казались чертовски нудными: сотни страниц, набитых схемами и диаграммами, экономическими выкладками, занудными рассуждениями о «пролетариате»… Меж тем Бакунин на незрелые умы действовал гораздо более магнетически: гремел кандалами, бежал из Сибири, призывал резать, жечь и крушить, уверял, что всякому найдется место в этой вселенской заварушке! Герр Карл на фоне Бакунина смотрелся уныло…
В отместку он распространял о Бакунине (вообще обо всех своих соперниках) гнуснейшие слухи. Даже обычно сдержанный Герцен (которого Маркс несказанно допек) немало высказал в адрес «шайки непризнанных немецких государственных людей, окружавших неузнанного гения первой величины, Маркса». «Они из своего неудачного патриотизма и страшных притязаний сделали какую-то Hochschule[3] клеветы и заподозревания всех людей, выступавших на сцену с большим успехом, чем они сами».
Действительно, Маркс, глазом не моргнув, печатно объявил в издаваемой им газетке, что Бакунин – русский шпион. Якобы известная французская писательница Жорж Санд слышала от своего знакомого Ледрю-Роллена, что он, когда был министром внутренних дел, самолично видел в архивах соответствующие бумаги. Тут уж возмутились даже те, кто к Бакунину дружбы не питал и взглядов его не разделял. Запросили Жорж Санд – и та тут же откликнулась, сообщая, что Бакунина очень уважает, а разговора с Ледрю-Ролленом у нее на подобную тему никогда не было. Получилось как-то неловко. Припертый к стенке Маркс неуклюже извернулся: поместил в своей газетке это письмо с клятвенным заверением, что клеветническая заметка появилась в его отсутствие и он к ней никакого отношения не имеет (хотя все было как раз наоборот).
Но клеветать продолжал. Его ближайший тогдашний сподвижник, некий англичанин Урквард, помешался на «русском шпионаже», изрекая на полном серьезе, что русская дипломатия подкупила и завербовала чуть ли не всех ведущих государственных деятелей всех стран. И потратил долгие годы, чтобы «уличить» в работе на Петербург… английского премьер-министра Пальмерстона (пожалуй, самого ярого врага России за все девятнадцатое столетие). «Он об этом печатал статьи и брошюры, делал предложения в парламенте, проповедовал на митингах. Сначала на него сердились, отвечали ему, бранили его, потом привыкли. Обвиняемые и слушавшие стали улыбаться, не обращали внимания; наконец разразились общим хохотом» (137).
Однако Марксова компания при любом удобном случае выпускала вперед Уркварда, определенно скорбного на голову. Тот и рад был стараться: в «русских агентах» у него ходили и один из руководителей венгерской революции Лайош Кошут, и даже Мадзини. «Марксидов», как именует их Герцен, больше всего бесило то, что упомянутые Кошут, Мадзини и многие другие видные революционеры водят компанию как раз с Герценом, а их самих, скажем так, вежливо игнорируют… В одной из статеек мелькнула великолепная фразочка: «Герцен, выдающий себя за социалиста и революционера…» А далее чуть ли не открытым текстом утверждалось, что и Герцен, конечно же, тайный агент русской разведки.
