– Работаю.

– Танцуешь?!?

– Да. Чарли, ты мне нужен. То есть я хочу сказать, что у меня есть для тебя работа. Мне нужны твои камеры и твой взгляд.

– Ни слова о квалификации. Не важно, какого рода помощь тебе нужна, я помогу. Где ты? Когда следующий самолет туда? Какие камеры мне нужно паковать?

– В Нью-Йорке; через час; никаких. Я не имела в виду буквально «твои» камеры – ну разве что ты в последнее время пользуешься GLX-5000s и «Хэмилтон Борд».

Я присвистнул, от чего сделалось больно губам.

– Мне это не по карману. Кроме того, я старомоден – люблю держать камеру в руках.

– Для этой работы ты будешь пользоваться камерой типа «Хэмилтон», и это будет «Мастерхром» с двадцатью каналами, совершенно новая модель.

– Ты что, выращиваешь маки на своей ферме? Или недавно выкопала бриллианты тяпкой?

– Тебе будет платить Брюс Кэррингтон.

Я моргнул.

– Ну что, успеешь на этот самолет, чтобы я тебе смогла все рассказать?

Отель «Нью Эйдж», спроси президентский номер.

– К чертям самолет, пойду пешком. Так будет быстрее.

Я прервал связь.

Как следовало из журнала «Тайм», который я читал в приемной дантиста, Брюс Кэррингтон был гениальной личностью; он стал мультимиллиардером, убедив ряд гигантов индустрии поддержать Скайфэк, огромный орбитальный Комплекс, который выбил фундамент из-под рынка кристаллических микросхем – и нескольких десятков других рынков тоже. Как мне помнится, какое-то редкое заболевание типа полиомиелита забрало у него обе ноги и поместило его в инвалидную коляску. Его ноги утратили силу, однако не утратили способность функционировать – в уменьшенной гравитации они действовали вполне сносно. Итак, он создал Скайфэк, основал шахты на Луне

– для того, чтобы поставлять оттуда дешевое сырье, и проводил большую часть времени на орбите, в условиях меньшей гравитации. На фотографии он выглядел довольно удачливым дельцом. Больше о нем мне ничего не было известно. Я вообще уделял мало внимания новостям, а космическим – тем более.

В то время «Нью Эйдж» был образцовым отелем в Нью-Йорке, отелем отелей, построенным на руинах «Шератона». Ультраэффективная система безопасности, пуленепробиваемые стекла, ковер пушистее воздуха и вестибюль того архитектурного стиля, который Джон Д. Мак-Дональд однажды назвал «Ранняя зубная пластинка». Здесь прямо-таки воняло деньгами. Я был рад, что приложил усилия для розыска галстука, и пожалел, что не начистил туфли. Потрясающий тип преградил мне дорогу, когда я вошел через шлюз. Он двигался и был сложен как самый сильный и крепкий вышибала, когда-либо виденный мной, а одет был и вел себя как дворецкий самого Господа. Он сказал, что его зовут Перри, с таким видом, как будто ожидал, что я не поверю. Затем спросил, может ли чем-нибудь мне помочь, с таким видом, будто серьезно в этом сомневался.

– Да, Перри. Ты не против задрать ногу?

– Чего?

– Ставлю двадцать долларов, что подметки надраены.

Он криво усмехнулся и не сдвинулся ни на дюйм.

– Кого вы хотели видеть?

– Шеру Драммон.

– Не числится.

– Президентский номер.

– О! – Забрезжил рассвет. – Леди мистера Кэррингтона. Так бы сразу и сказали. Подождите здесь, пожалуйста.

Пока он звонил, чтобы удостовериться в том, что меня ждут, приглядывая за мной и держа руку возле кармана, я попытался зажать сердце в кулаки из– менить выражение лица. Значит, вот как обстоят дела. Ну ладно. Значит, дела обстоят именно так.

Перри вернулся, протянул мне маленький кнопочный передатчик, с которым можно пройти по коридорам «Нью Эйджа», не попав под огонь из автоматических лазеров, и тщательно объяснил, что во мне появится большая дырка, если я сделаю попытку покинуть здание, не вернув передатчик. Из его поведения я заключил, что мне только что удалось перескочить через четыре ступеньки общественной лестницы. Я поблагодарил его, хотя будь я проклят если знаю зачем.

Следуя указаниям зеленых флюоресцирующих стрелочек на потолке, на котором не было лампочек, после долгого живописного пути я пришел в президентский номер. Шера ожидала меня возле двери, одетая во что-то наподобие пижамы ангела. Одеяние заставляло ее большое тело выглядеть утонченным.

– Привет, Чарли.

Я был веселым и сердечным.

– Привет, малышка. Недурственно. Как ты это содержишь?

– Это не я.

– Ну, тогда как Кэррингтон содержит тебя?

Спокойно, парень.

– Входи, Чарли.

И я вошел. Это походило на те апартаменты, где размещалась королева, когда посетила город, и я уверен, что она была в восторге. В гостиной можно было приземлиться на самолете, не разбудив никого в спальне. Там были два фортепиано, но только один камин (всего лишь достаточно большой, чтобы зажарить быка, не больше– надо же где-то и сэкономить, верно?).

Квадрофонически звучал Роджер Келлэвэй, и на какой-то безумный миг я было подумал, что он действительно находится в номере, играя на каком-то невидимом третьем фортепиано. Значит, вот как обстояли дела.

– Тебе что-нибудь принести, Чарли?

– Ну, само собой. Гашиш, «Цитролли Сью-прим». «Дом Периньон» для трубки.

Без тени улыбки она пошла в кабинет, напоминающий крошечный собор, и принесла в точности все, что я заказал. Сохраняя на лице выражение значительности, я закурил. Горло мое защекотали пузырьки, ощущение было исключительное. Я почувствовал, как расслабляюсь, а когда мы несколько раз передали друг другу мундштук наргиле, я понял, что и она расслабилась.

Тогда мы посмотрели друг на друга – по-настоящему посмотрели друг на друга, – потом на комнату вокруг, потом опять друг на друга. Одновременно мы разразились хохотом. Хохотом, который унес прочь все деньги, пропитавшие комнату, и оставил только роскошь обстановки в чистом виде.

Ее смех был таким же ухающим, похожим на ослиный рев, сотрясающим живот, каким я и помнил, – непосредственным и здоровым – и он меня основательно успокоил. Я почувствовал такое облегчение, что и сам не мог прекратить смех, а от этого продолжала смеяться она, и в тот момент, когда мы могли бы уже остановиться, она прикусила губу и выдала заикающееся арпеджио. Есть такая старая пластинка, она называется «смеющаяся пластинка Спайка Джоунса» – играющий на трубе пытается сыграть «Полет шмеля» и начинает смеяться, после чего весь оркестр сбивается, и они ржут, как лошади, целых две минуты. И каждый раз, когда они уже готовы успоко– иться, играющий на трубе снова пытается что-то сыграть, у него получается шипение и рев, и все вновь срываются в хохот. Однажды, когда у Шеры было плохое настроение, я поспорил с ней на 10 долларов, что она не сможет прослушать эту пластинку и по меньшей мере не хихикнуть – и я выиграл.

Когда я понял, что сейчас она повторяет этот смех, меня затрясло, и я растворился в больших «уханьях» повторного хохота. Минуту спустя мы дошли до такой стадии, что в буквальном смысле слова свалились со стульев и лежали на полу, умирая от смеха, в изнеможении стуча об пол и подвывая.

Я время от времени вынимаю из памяти это воспоминание и прокручиваю его – но не часто, потому что такие записи ужасно портятся от воспроизведения.

В конце концов мы постепенно дошли до обессиленных ухмылок. Мы оба задыхались. Я помог ей встать на ноги.

– Абсолютно кошмарное место! – сказал я, все еще хихикая.

Она огляделась и вздрогнула.

– О Боже, это действительно так, Чарли. Должно быть, это ужасно, если тебе необходимо столько показухи.

– На какой-то жуткий миг я подумал, что это нужно тебе.

Она успокоилась и взглянула мне в глаза.

– Чарли, я бы хотела иметь право обидеться на твои слова. Ведь это мне действительно нужно.

Мои глаза сузились.

– Что ты имеешь в виду?

– Мне нужен Брюс Кэррингтон.

– На этот раз можешь уточнить детали. В качестве кого он тебе нужен?

– Мне нужны его деньги, – всхлипнула она.

Как можно расслабляться и напрягаться в одно и то же время?

– Ох, к черту это все, Шера! Ты что же, нашла наконец способ стать танцовщицей? Купить себе путь на сцену? А куда смотрит критика в наши дни?