Было чем озаботиться лингвисту и спортсмену. Он даже решил прекратить сегодня вредную беготню в зимнем парке, решил срочно возвратиться домой, принять ванну и засесть за перевод последних глав романа некоего американского политолога, который нетерпеливо требовало дружественное Чернову издательство. За это хоть деньги светят… Решённое начал осуществлять немедленно, то есть развернулся, трусцой пробежал по лесной аллейке, вынырнул из ворот на Сокольнический вал, по которому мамы с колясками целенаправленно рулили как раз в парк, туда же шли школьники средних классов, явно прогуливая уроки, а два алканавта, подсчитывающие на остановке автобуса валютные резервы для покупки чего-нибудь палёного, воззрились на спортсмена и лингвиста с недоумением, и один из них даже проявил праздный интерес:
— Ты в какой это помойке костюмчик нашёл, мужик?
Видно, признали Чернова за брата по несчастью, бомжующего, алкающего, сиротствующего, но уж совсем убогого. И пожалели по-своему — добрым тихим словом.
А кстати — с какой это стати пожалели?..
Сам на себя Чернов воззрился и обомлел: что с костюмом-то приключилось? В какое такое место залетел он, выпав из сознания на краткий миг? Не наблюдалось по дороге подходящей помойки, как предположил алканавт, парк был чист и заснежён, да ещё и известен Чернову, как собственная квартира. И все подозрительные помоечные места известны: их Чернов традиционно обходил или обегал стороной…
Есть многое, Горацио, на свете… То ли кажется, то ли и вправду недавно вспоминалась цитата к какому-то случаю. К какому — не помнил, да и не спешил вспоминать пустое, а поспешил бегом домой, домой, к родным пенатам и, соответственно, ларам, чтоб сбросить грязь и рвань, подвергнуть себя дезинфекции, а потом можно будет и поразмышлять над случившимся или неслучившимся — уж это как мыслительный процесс потечёт.
Ах как всё не слава богу выходит с этой эпилептиформной хреновиной, как не ладно, как не вовремя!..
Но явился в квартиру, но получил ещё один довесок к испорченному настроению — в виде метнувшегося прочь кота, то ли не узнавшего хозяина, то ли не выдержавшего его вида. Кот у Чернова был по жизни эстетом, так что второе «то ли» — логичнее…
Промелькнув мимо зеркала на стене прихожей, заметил в нём отражение кого-то чужого, хотя и где-то виденного, притормозил, подал назад, заглянул в стекло и в очередной раз оторопел: он, он сам был тем «чужим», а чужим лишь потому, что после недавнего утреннего бритья волшебно ухитрился обрасти нехилой щетиной, скорее даже — этакой молодёжной недобородой.
«Почему?», «Когда?», «Какого чёрта?» — всё это просилось наружу, но Чернов не разрешил. Понимал: бессмысленно. Сбросил то, что прежде называлось кроссовками и костюмом для джоггинга, прямо на пол в прихожей, не раздумывая ни над чем, оставляя поиск вариантов ответов на потом, а также не отметая потом серьёзной консультации с золотым дружбаном-доктором, сбросил всё на пол, включая вообще невесть откуда взявшиеся белые полотняные, явно чужие штаны чуть ниже колен, причём почему-то чистые (всё потом!..) — в отличие от всего остального, и влез под душ, пустив водичку погорячее. И только утишил душу на секунду под горячим донельзя дождиком, как — новая оторопь, как обухом. Тело его — грудь, предплечья, плечи, живот — покрывали зажившие, местами даже корочка отвалилась, но явно некогда кровавые шрамы, очень похожие на следы от тяжёлой и яростной плети. А на животе, над самым пупком, красовалась бледно-синяя татуировка: птичка и короткая надпись. Надпись, ко всему прочему немыслимому, была на иврите и означала в переводе — исход. В смысле — Исход, что ли?.. Почему на иврите? Откуда взялась? Кто его бил плетьми?.. Вопросы рванулись лавой, захлёстывая, но он впервые, быть может, в жизни, впервые за библейские свои тридцать три не только не спешил найти ответы на вопросы, а — наоборот! — бежал их, глушил в себе любознательность, круто замешенную на вульгарном страхе. Стоял по-прежнему под душем, смирно стоял, не чувствуя обжигающей температуры воды, усиленно давил в себе ощущение абсолютной нереальности не только происшедшего в парке, но и происходящего сейчас, ощущение присутствия здесь — ну хоть даже в ванной комнате! — чего-то постороннего, нематериального, духа, что ли, святого. Или не святого… Говоря без лишней литературщины, по рабоче-крестьянски, хреново Чернову было. Мама-покойница, склонная к областническому жаргону, сказала бы: коломытно…
А между тем Чернов числил себя материалистом и прагматиком, поэтому разум усиленно сопротивлялся ощущениям. И ладно бы — костюм грязный и затасканный. Но — татуировка! Но — раны!.. Сколько он отсутствовал в родном сознании?.. По ощущениям и обстановке вокруг — ничтожно мало. По увиденному сейчас на самом себе — чёрт-те сколько!.. Выходит, он отсутствовал — здесь, а присутствовал — где-то? Так бывает? Так не бывает! Фантастика — это не жизнь. Это всего лишь вид литературы, причём — низкий, лживый, нереалистический…
Но — тату? Но — раны? Но — костюм и штаны с чужой задницы?..
Надо будет не потом, а немедля позвонить золотому дружбану, решил прагматик, вылезая из душа и мощно натирая торс колким полотенцем, напомнить о себе, пригласить на бутылочку, к примеру, «Леовиль лас Кае» или «Живри-Шамбертан» и между бокалами рассказать о происшедшем, эдак вроде бы шутя, посмеиваясь, но дружбан-то, будучи психиатром, поймёт, что в каждой шутке есть не только шутка, и вдруг да что-нибудь объяснит. Хотелось верить, поскольку протестующий разум вообще не справлялся с вольными ощущениями…
Облачился в постиранное, подвернувшееся на сушке для полотенец, вышел из ванной, увидел на полу брошенные вешички. Не облучены ли они какими-то космическими лучами, не мелькнула ли над парком Сокольники пролётная тарелка со злобными гуманоидами?..
Чернов брезгливо, двумя пальцами взял нечто, бывшее ещё час назад — как он помнил! — отличной и почти не ношенной рибоковской курточкой, зачем-то потряс это нечто, и тут из внутреннего кармана выпала сложенная вчетверо бумажка, явно изъятая из принтера. Что за бумажка? Никогда не клал он в карманы спортивной одежды никаких бумажек… Отпустил куртку, подобрал листок, развернул, тупо глядя на крупно набранные на нём десять пронумерованных строк. Ещё даже не особо вчитываясь в них, ведомый опять-таки подлыми в своей неясности ощущениями, медленно прошлёпал босиком в кабинет, уселся в рабочее кресло, уложил формат А-4 на письменный стол рядом с родной «клавой», вчитался.
А набрано там было вот что — на древнееврейском, с которого Чернов перевёл всё так:
1. Помни: всё предопределено ИМ и нет смысла надеяться на исключение для тебя, смертного.
2. Помни: ты имеешь право поступать, как знаешь, но Он заранее знает, как ты, смертный, поступить, и знания Его бесконечны, как Мир.
3. Помни: Он бсегда знает, как ты, смертный, поступишь, но Он также знает, что любой твой выбор нарушает равновесие Мира, который бесконечен по замыслу Его.
4. Помни: Мир неустойчив, и твоё, смертный, существование есть причина его неустойчивости в бесконечности самого существования Мира.
5. Помни: Он бесконечно стремится восстановить бесконечно нарушаемое равновесие, и может статься, что твоя, смертный, судьба должна будет принесена в жертву ради бесконечности Мира и его бесконечного существования.
6. Помни: жертва твоя, смертный, не напрасна, как и вся бесконечность подобных жертв, ибо каждая судьба неизбежно трансформируется в иные судьбы в бесконечности Мира и ради его бесконечного существования.
7. Помни: ты, смертный, ни в одной смертной судьбе не сумеешь объять бесконечность Мира и времени Мира, потому что в основании твоей, смертный, судьбы лежит страх Знания.
8. Помни: твой, смертный, страх положил начало неустойчивости, но именно твой, смертный, страх стал для Него инструментом сохранения равновесия Мира в его бесконечности и ради его бесконечного существования.
9. Помни: ты, смертный, можешь жить, как знаешь, но знай, что всё предопределено Им и пока жив твой страх Знания, ты будешь смертным в каждой своей судьбе в бесконечности Мира.
