Путь его напоминал по разрушению последствия от прицельного артобстрела: трамвай, в котором ехал Казалов, сгорел за пятнадцать минут, хорошо без жертв; троллейбус, куда пересел везучий Борис Борисович, врезался в дом; проскакивая короткими перебежками от дома к дому, удачливый Казалов несколько раз едва не упал в открытые канализационные люки; асфальт под его ногами проваливался в подземные пустоты. Невзирая на препятствия, Казалов совершенно не пострадал, только вспотел от бега. Последняя удача подстерегла его в подъезде ведуньи – взорвалась электролампочка за спиной Бориса Борисовича, просыпав стеклянные осколки на уже пустые ступени.

Худая горбоносая Марина, бесцеремонно выставив очередников в коридор, вплотную занялась странным посетителем. Работала она бойко: кромсала билет заговоренными ножницами, протыкала магическим кинжалом, коптила над освященной свечой. Передохнув, принялась окуривать карточку разными едкими травами, сбрызгивать на нее с уголька, скороговоркой читать молитвы. Даже пережевала однажды билет своими крепкими зубами, хорошо, не проглотила. Но доморощенная магия не осилила счастливый билет: тот все время оказывался в кармане Казалова, чистый, серебристый, обновленный свечным пламенем и слюной. Похоже, сила лотерейного овала после этих процедур даже возросла: неожиданно шальной метеорит, странник вселенной, разбив окно, врезался в мебельную стенку точно над головой Бориса Борисовича.

Марина немедленно сдалась.

– Не знаю, откуда эта пакость у тебя взялась, – сердито сказала ясновидящая, – и знать не желаю. Иди-ка ты отсюда, пока меня саму своим счастьем не угробил. Иди, милый, – она не очень грубо вытолкала Казалова в подъезд, проволочив его сквозь строй перепуганных клиентов: грохоту метеорит наделал изрядно.

– Ну что же мне теперь делать?! – истошно заорал Борис Борисович в дубовую дверь и крепко стукнулся в нее лбом от отчаяния. – Что?

– А ничего, – глухо донеслось из-за двери, – как приобрел счастье, так с ним и расстанься. Иди, сердешный, иди.

Казалов вышел на улицу. Неторопливо и осторожно, точно ступая по тонкому льду, беспрестанно оглядываясь и вздрагивая от любого шума, он пошел куда глаза глядят.

После всех потрясений зверски хотелось пива: потому-то Борис Борисович тут же и углядел пивной ларек. Очереди по осеннему холодку не было; Казалов, приободрясь, подошел к будке и купил сразу пару кружек, с запасом. Он смачно глотал ядреный напиток, когда дежурный алкоголик, из тех, что всегда отираются возле киосков, деликатно подергал Бориса Борисовича за рукав.

– Э? – довольным голосом спросил его Казалов. – Чего опять случилось?

– Дай денег на пивочку, – уныло, не надеясь на щедрость, попросил дежурный, – очень хочется.

Шальная мысль вдруг пришла на ум Борису Борисовичу. Он прищурился, оценивающе оглядел алкаша. Что же, вид подходящий. Явно никчемный человечек. Не жалко.

– У тебя хоть десять копеек есть? – Казалов снисходительно посмотрел на дежурного.

– Н-ну, есть… – недоуменно ответил проситель и застеснялся своей нищеты.

– Купи у меня вот это, – Борис Борисович протянул ему серебристый билет, – на счастье, так сказать. Примета такая у меня. А я тебе двадцать рублей дам. Прямо сейчас, не отходя от пива.

Дежурный, не веря услышанному, мигом произвел обмен: сунул монетку Казалову, забрал билет и, топоча от предвкушения, просто вырвал купюры из рук Бориса Борисовича. Казалов крякнул и отошел в сторону. Ему стало интересно, что же будет дальше.

Алкоголик, выпучив глаза, смотрел на то место, где только что стоял Борис Борисович, и вдруг коршуном кинулся на землю.

– Мое! – окрысясь, крикнул он снизу Казалову. – Не ты потерял! Ты лишь стоял на ней! Не твое! – В руках дежурного трепыхались пятьсот рублей одной бумажкой.

– Твое, твое, – согласно закивал Борис Борисович, – вот счастье привалило, вот повезло! Теперь ты – везунчик, – и захихикал. Алкота, не слушая его, по плечи нырнул в окошко пивной будки.

– Эх, – вздохнул Казалов, – хоть этому в радость, а то… – махнул рукой и отправился восвояси. Он ушел совсем недалеко, когда услышал позади себя громкие звуки потасовки. Казалов резко обернулся.

Возле пивной мордатый пивщик, крепко взяв одной рукой везучего алконавта за грудки, другой сноровисто бил его по носу. Пьяница отчаянно вырывался и визгливо причитал:

– Вовик, ей-богу, не знал, что полтыща фальшивая! Не знал! Вовик! А-а!

– Вот так, – философски отметил про себя Борис Борисович. – Купленное счастье, оно…

Тут он неудачно наступил на банановую кожуру, с размаху хряснулся макушкой об асфальт и потерял сознание. И пока вызывали «скорую», пока везли его в реанимацию, и пока дежурный врач, озабоченно цокая языком, осматривал глубокую рану на его голове, – все это время Казалов улыбался.

Даже в забытьи он теперь ощущал себя освобожденным человеком. И был по-настоящему счастлив.

Было лето. Жаркое, невыносимое, просто какое-то аравийское лето. Адово пекло, а не сезон года. Кондиционер уже несколько дней не работал, захлебнувшись перегретым уличным смогом. Потому Федор Алексеевич сидел в своем кабинете на первом этаже с настежь открытым окном. Сидел грустный и потный, в представительном темном костюме, глухо застегнутом на все пуговицы, при галстуке, с тополиным пухом в бровях и густой бороде. На лысине пух не задерживался, сдуваемый потолочным вентилятором. Одной рукой Федор Алексеевич придерживал документы, разложенные по столу, другой массировал грудь: как-то вдруг расшалилось сердце. Что было вполне естественно при такой духоте и такой одежде. Выражением своего лица напоминал сейчас Михин Федор Алексеевич стоика-самоистязателя, неожиданно переставшего быть стоиком в самом интересном месте обязательных пыток. Однако мазохистом Михин не был, вовсе нет! Он был генеральным директором крупного коммерческого предприятия и несчастной жертвой обстоятельств: вот-вот в его кабинет должны были войти представители серьезной японской фирмы для подписания очень важного делового документа.

Маленькие сухощавые японцы чихали на необычную июньскую жару и все поголовно прибыли на встречу в галстуках и деловых отутюженных костюмах, ни капли в них не потея и совершенно свежие. Словно только что из холодильника. Видимо, там, в Японии, их для привыкания к неожиданностям русского климата заставляли с пеленок жить в особых климатических камерах, с перепадами температуры от минус ста до плюс ста. По Цельсию. А может, они так сразу и родились – в ма-аленьких костюмчиках. При галстучках.

Потому, едва секретарша Оленька предупредила о прибытии делегации, Федор Алексеевич приказал ей задержать гостей на пять… хотя бы на две минуты, а сам кинулся в соседнюю комнатку, зал отдыха. Там, проклиная японскую деловую чопорность – в смысле одежды, – лихорадочно сорвал с себя легкомысленную гавайскую распашонку, шорты и, обмирая от предвкушения теплового удара, облачился в парадный костюм. После чего вернулся в рабочий кабинет и грузно осел в кресло. С трудом придав своему лицу гостеприимное выражение, Михин стал ждать и потеть. Потел он долго, минут пять, а после Федор Алексеевич потеть перестал. Видно, пот закончился. Зато коммерческий директор почувствовал сильную дурноту и непривычную боль в груди. Японцев все не было.

– Заболтала япошек, – Михин плавающими глазами посмотрел на часы, – как есть заболтала. Перестаралась, мерзавка! Уволю, к едрене-фене уволю, – он пыхтя попытался встать из-за стола. Но не смог, ноги не слушались… Наконец дверь бесшумно приоткрылась.

Федор Алексеевич попытался вежливо, по-японски, улыбнуться, однако улыбка не вышла – скорее, получилась яростная гримаса умирающего от харакири самурая. Очень натуральная, между прочим.

Вместо ожидаемых азиатов или, на худой конец, болтуньи-секретарши в кабинет неспешно вошла странная, совершенно неуместная для данного момента особа – грудастая тетка неопределенных лет, патлатая, худущая донельзя, в коротком линялом платье. Лицо ее было так густо и неумело покрыто косметикой, что его можно было использовать вместо палитры; в зубах визитерши дымилась длинная сигарета. Тетка по-хозяйски осмотрелась, небрежно подтащила от стены гостевой стул на середину комнаты и села строго напротив Михина, лицом к лицу.