Учитывая все это, Кристобаль Бруно не слишком мучился угрызениями совести, когда планировал террористическую акцию. Бороться вот так, с оружием в руках, через кровь и смерть, казалось ему честнее, чем просиживать штаны в марионеточном парламенте, пытаясь доказать власть имущим свое право на жизнь. Хотя кто-то предпочитал именно такой способ, считая революционную борьбу делом грязным.
К сожалению, таких людей было предостаточно и в Комитете, и в Марксистском активе. Поэтому решения часто тормозились и любая работа превращалась в подобие фарса. Впрочем, за последний год ситуация явно изменилась в лучшую сторону. Действия монтонерос стали более решительными. Взрывы и выстрелы теперь никого не удивляли, но акция такого размаха планировалась впервые. Аркадио Мигель, положа руку на сердце, сомневался в том, что Комитет даст добро.
Но он дал.
И Актив подтвердил. Теракт будет. Решение принято единогласно.
Удивительное единство.
5
Когда-то он был красив. Но время сделало свое дело. Жаловаться, правда, было грешно. В условиях, когда ты скрываешься от всего мира, лучше, когда твои старые фотографии не соответствуют действительности. Хотя он и постарался, чтобы фото тех времен не осталось вообще.
Сейчас он более всего походил на себя кинематографического. Полный, лысоватый, с круглым лицом чудаковатого добряка. Глядя на него, очень трудно было сказать, что руки этого приятного семидесятилетнего старика едва ли не по локоть в крови…
С улицы, через раскрытое настежь окно, доносился какой-то мотивчик. Что-то легкое, не то румба, не то самба – за долгие годы, проведенные в этой сравнительно тихой стране, он так и не научился разбираться в музыке. Близкие сердцу каждого мюнхенца тирольские напевы остались далеко в прошлом, а привыкнуть к зажигательной румбе он не смог. Хотя казалось бы…
Так же он не смог привыкнуть к местному пойлу, продававшемуся на каждом углу, и потому пил водку. Русскую. Которую доставал за бешеные деньги.
– Вы, Рудольф, все никак не наиграетесь? – спросил он, отпив из бокала, где обжигающая водка плавила лед.
– Это не игрушки, Генрих, – ответил тот, к кому он обращался. – И не называйте меня так.
– Конспирация? – Генрих усмехнулся.
– Как хотите. Я предпочитаю думать, что тот Рудольф умер в сорок пятом.
Рудольф не изменился почти совсем. Бывает такой тип людей, которые будто бы консервируются в определенном возрасте. А может быть, штучки, с которыми играло в свое время Общество Туле, все-таки что-то да значили. Сухой, поджарый, с копной волос и все с тем же бесноватым огоньком в глазах за толстыми линзами очков. Этот взгляд Генрих помнил хорошо, в сорок четвертом, когда стало плохо с продовольствием, от Рудольфа, казалось, остались одни только глаза…
– Так оно и было, так оно и было, – вздохнул Генрих. – Отсутствие бумажки означает отсутствие человека. А на вас, мой дорогой, никаких бумажек нет даже у меня. Так что беспокоиться не о чем…
– Вы хотите сказать, что ваши архивы у вас?! – Рудольф задохнулся.
Генрих усмехнулся и замахал руками.
– Вы с ума сошли! Останься архивы у меня, я не прожил бы и двух дней! Бумаги в надежном месте. И моя жизнь является гарантом того, что они не всплывут где-нибудь… В районе Палестины.
– Господь с вами!
– Со мной, со мной… Как там говорят русские? Мы все под колпаком у кого? – И Генрих весело засмеялся. – Так что если вы хотели мне предложить что-то, любезный Рудольф фон Зеботтендорф, то подумайте. Далеко не каждое предложение может меня заинтересовать. Тем более если оно изложено в какой-нибудь неправильной форме…
Рудольф стоял у двери, привалившись к белой стене. Непослушными пальцами он расстегивал ворот рубашки.
– Вам плохо? – поинтересовался Генрих. – Выпейте водки. Она бодрит. От коньяка у меня по-прежнему сонливость…
– К черту водку, группенфюрер… – просипел фон Зеботтендорф. – К черту. Мне не рекомендовали ходить к вам, но я все же пошел…
– Кто не рекомендовал? – с самым невинным видом спросил Генрих.
Рудольф не ответил. На его побледневшее было лицо возвращались живые краски.
– В любом случае, – прошептал фон Зеботтендорф, – это не имеет значения…
– Что не имеет значения? Что вы там бормочете? Сядьте, наконец, к столу! – Генрих с грохотом отодвинул стул от большого круглого стола, стоявшего в центре комнаты.
– Спасибо.
Они сели. Рудольф осматривался вокруг, словно до этого момента он ничего не видел в этой комнате. Высокие потолки. Лепнина. Фисташковые дорогие обои. Везде виньетки, завитушки, барокко. Изящная белая мебель. Высокие окна. Дорогая квартира…
– Кажется, я понимаю, – пробормотал фон Зеботтендорф. – Кажется, я понимаю.
Генрих удивленно осмотрелся.
– Ах, вот вы о чем… – Он засмеялся. – Достаток, друг мой, не проблема. Да и вы, я полагаю, не бедствуете?
– Не жалуюсь.
– Так о чем же вы хотели поговорить?
– Если честно, – Рудольф откинулся на спинку стула, – я не знаю, стоит ли говорить с вами, но… Но вы нужны нам.
– Нам?
– Нам, – повторил Рудольф убежденно. – Людям, которые еще помнят величие германской нации! Людям, которые знают, к чему должно стремиться человечество!
Он запнулся. Генрих вытирал слезы кружевным платочком. И смеялся…
– Рудольф! – выдавил он, задыхаясь. – Рудольф, пощадите старика! Это очень смешно! Очень! Через столько лет все те же песни!.. А то я уже начал уставать от этой бесконечной латиноамериканской румбы…
– Это очень серьезно, Генрих.
– Не смешите меня! Серьезно? После Третьего рейха?! Поверьте мне, фон Зеботтендорф, я патриот. Я, может быть, больший патриот, чем вы. Я люблю Германию. Я люблю ее историю и знаю о ней значительно больше, чем все припадочные паралитики вашего Зиверса. И я вам скажу, что большего величия, чем в годы Третьего рейха, у Германии не будет больше никогда. Никогда, Рудольф! И нет смысла устраивать клоунаду!
– Мне известно ваше отношение к работам нашего Общества…
– Ах, оставьте! – Генрих раздраженно встал. Стул царапнул по паркету. – Вспомните, в каком ведомстве я служил! Все эти ваши поиски полой земли, все эти… Аферы! Шиты белыми нитками.
– Вы случайно не слышали о теории червячных переходов, Генрих? – Тон фон Зеботтендорфа неожиданно изменился. Он улыбнулся, будто услышав добрую весть, закинул ногу на ногу. – Перспективная, не лишенная революционных настроений мысль в современной физике. Я вам как-нибудь расскажу, и вы, может быть, перемените свое отношение к той экспедиции и вообще к нашим разработкам. Древнее знание, дорогой Генрих, древнее знание, это не просто сказки или пустая болтовня. Это шифр! Который следует разгадать. И величайшее умение исследователя состоит в том, чтобы отделить басню от закодированного послания в будущее.
– Все это слова. Слова и ничего больше. Если бы ваши теории были хоть в чем-то верны, мы бы сейчас сидели в Кремле. Или в Белом Доме… Или еще где-нибудь, а вокруг был бы Тысячелетний рейх! И наши, слышите, Рудольф, наши ракеты несли бы свастику на другие планеты! Неужели после сорок пятого вы все еще настолько слепы, чтобы верить в свои же побасенки?
– А вы ничего не слышали про инков?
– Про кого? – Генрих, казалось, был удивлен этим поворотом разговора. – Про кого?
– Про инков. Была такая древняя цивилизация, как раз в этих местах, где мы с вами находимся. – Тон фон Зеботтендорфа стал чуточку поучающим. – Многочисленные храмы, пирамиды и прочие памятники старины есть в Перу, Парагвае, но не в Аргентине. Удивительно, правда? Хотя есть свидетельства, что здесь они бывали. Существует интереснейшее пророчество…
– Боже мой, Рудольф!
– Погодите, погодите! – замахал руками тот. – Дайте я скажу вам, а дальше уж сами решите.
Генрих махнул рукой и отвернулся к окну.
– Согласно этому пророчеству, расшифрованному, кстати сказать, при личном участии столь нелюбимого вами Зиверса, есть некая точка во времени и пространстве, откуда можно… Скажем так, действия, начатые из этой точки, обречены на успех. Мы называем ее точкой всех начинаний. В пророчестве сказано о Последней Войне, которую поведет Вождь, захвативший точку всех начинаний. Война неминуемо приведет его к власти над миром. Он покорит все народы и племена, и, обратите внимание, континенты. В пророчестве инков, в древнем тексте, упоминаются другие континенты. Хотя известно, что инки не знали дальнего мореплавания!
