Есть известная поговорка: «С глаз долой — из сердца вон». То, что она отражает универсальную и всем хорошо знакомую истину, доказывает наличие подобной мысли и в других языках, например в английском: “What the eye does not see the heart does not grieve over” или: “Out of sight, out of mind”. Но ведь эту мысль можно развернуть и в обратном направлении, и тогда смысл ее станет хотя и противоположным, но столь же справедливым. Вот, к примеру, три моих варианта (наверно, можно придумать и больше):

«На глаза попался — в сердце (в память) ворвался»;

«На глазах остался — в сердце (в памяти) задержался»;

«На что глаз положил — то в душе и сохранил».

И вот в таком виде данную мысль можно, по-моему, применять — особенно в процессе обучения — повсеместно и в любой ситуации, превратив ее в полезный вспомогательный методический прием. Здесь я лишний раз хочу обратить внимание читателя на желательность учитывать в жизни и использовать себе на благо некоторые не сложные, но не всегда осознаваемые особенности нашей психологии. Мой же товарищ сумел как раз так и сделать. Он рассудил примерно следующим образом: «Я пока не испытываю особой любви к японскому языку, у меня есть лишь, как когда-то говорили, „умственное“ желание им овладеть, что тоже неплохо для начала. И если у меня не возникло любви к языку „с первого взгляда“, с первой моей попытки приступить к нему, то попробую-ка я теперь действовать не стремительным наскоком, а размеренно, не торопясь и даже как бы в обход. Ведь кроме „первого взгляда“ есть и другой способ достичь любви, хотя и не столь романтичный, но зато надежный, проверенный жизнью и отраженный в мудрой народной поговорке: „Стерпится — слюбится“. Ага, значит, сперва надо потерпеть, рассуждал дальше мой товарищ, а лучший способ терпеть — это, наверное, не замечать, игнорировать, не зря же есть такое слово — „притерпеться“, то есть свыкнуться, перестать обращать внимание. И тогда, возможно, чем черт не шутит, объект моей нынешней „нелюбви“ постепенно превратится в свою противоположность. Но для того чтобы что-то не замечать, так сказать, „демонстративно игнорировать“, это „что-то“ надо постоянно иметь при себе и перед собой».

Проделав такую цепочку умозаключений, товарищ мой и подошел к единственно вытекающему из них способу действий: он вновь достал свой самоучитель японского и начал его активно «игнорировать», старательно таская повсюду с собой, но при этом почти до него не дотрагиваясь. Иногда, правда, открывал, приглядываясь к фигуркам иероглифов то ли с удивлением, то ли с грустью, а может быть, и со страхом, — скорее всего, чтобы проверить, не вываливаются ли еще оттуда страницы. Однако же при всей странности таких платонических отношений, точнее, неотношений с японским языком в стиле как бы взаимного поддразнивания, продолжавшихся несколько месяцев кряду, мой товарищ достиг своей цели — по крайней мере, промежуточной цели: он привык к постоянному присутствию в поле зрения учебника японского как к неизбежному, но уже почти необходимому спутнику. А ведь «Habit is a second nature» («Привычка — это вторая натура»), привычка во многом влияет на нашу жизнь и управляет ею. Иными словами, мой товарищ достиг главного: учебник японского языка (а значит, во многом и сам язык) переместился в его сознании с позиции внутреннего отторжения — через безразличие — на этап почти естественной потребности, может быть, даже став в некоторой степени его alter ego(«вторым „Я“» — лат.). А это был уже этап если еще не самой любви, то уж точно ее предвкушения, этап желанной встречи с желанным языком. И вот такая-то 180-градусная переориентация сознания была достигнута путем применения всего-навсего простенького и чисто технического приема: в результате постоянного общения с учебником, а это было все-таки общение, пускай и на самом низком, осязательно-наблюдательном уровне (взял — положил-открыл — взглянул — закрыл — убрал), где-то, может быть, на уровне рефлекса — возникло устойчивое чувство причастности и даже тяги к японскому языку. Теперь можно было переходить к его изучению, что и было вскоре проделано моим товарищем — и уже без осечек.

Впоследствии японский стал для него одним из самых любимых языков, который принес с собой как эстетическое наслаждение от причудливого мира иероглифов, так и радость открытия для себя перлов прихотливой восточной культуры.

Да, я не упомянул еще одну деталь — наверное, потому, что посчитал ее и так подразумеваемой. Она такова: в период своего довольно длительного и плотного «сращивания» с самоучителем японского языка товарищ мой решил, не упуская времени, заодно приобщиться к японской культуре — через литературу. Он стал почитывать в русском переводе произведения известнейших японских писателей: Кобо Абэ, Сунари Кавабаты, Кэндзабуро Оэ, Сетаро Ясуоки — и через них вникать в тонкости японской психологии, национального характера, искусства интуиции, намеков и недомолвок в общении, японской деликатности и утонченного восприятия человека и природы. И это также способствовало усилению его интереса к японцам, а значит, и к их языку. А поскольку в тех русских переводах встречались некоторые типичные японские слова и понятия, то мой товарищ за эти несколько месяцев накопил некоторый стартовый запас японских слов и мог уже, например, отличить «харакири» (способ самоубийства) от «хикари» (стрела, луч света), «вагаси» (кондитерские изделия) от «варибаси» (палочки для еды), а «икебану» (искусство составления композиций из цветов) от «экибэна» (дорожный завтрак в стерильной упаковке, продаваемый на всех вокзалах Японии). Вот так комплексно он и решил проблему подходов к самому восточному языку на свете.

Эту небольшую историю я рассказал лишь для того, чтобы на реальном примере (хотя, конечно, и не типичном) показать важнейшее условие любого обучения — и языкового в том числе, — к которому мы не очень расположены. Этим условием является не что иное, как необходимость изменить свое отношение к якобы трудному и потому недолюбливаемому предмету обучения на глубинном, может быть, даже подсознательном уровне. А это достигается не путем гипноза (хотя не стоит и его полностью отвергать) или какого-либо другого постороннего воздействия, а путем давно известным и самым эффективным: надо неприятный для нас объект сделать для начала нейтральным, безразличным; безразличный постепенно перевести в разряд привычного, а привычное и само незаметно станет приятным и, следовательно, наиболее для нас значимым, полезным и — легким. Ведь известно: “What we do willingly is easy” («To, что мы делаем охотно, кажется легким»). Процесс этот, конечно, не очень быстрый, но зато очень надежный — не подведет.

Теперь о самом, пожалуй, болезненном при изучении языка — об ошибках. Обычно считается, что ошибок лучше не делать. Но вот беда, изучение иностранного языка, особенно на начальном этапе, — это, надо признать, довольно путаный и туманный процесс, который не позволяет нам при всем желании не только исправлять, но часто даже замечать наши многочисленные ошибки. Отдавая себе в этом отчет, мы уже заранее испытываем робость перед неотвратимостью ошибок. Это неуютное чувство психологического дискомфорта порождает своего рода комплекс неполноценности, что еще больше усиливает нашу беспомощность перед стихией чужого языка.

Однако если мы все это хорошо осознаем и прочувствуем и твердо решим раз и навсегда покончить с не делающим нам чести ощущением тревоги и неуверенности перед возможностью совершать ошибки, даже целые каскады ошибок, то вот тогда, поразмыслив над такой своей вполне естественной «детской болезнью», мы обязательно найдем и лекарство против нее. Тем более что лекарство это внутри нас. Мы должны дать себе «железную» установку, должны внушить себе, что бояться собственных ошибок, к тому же будущих, которых мы, может быть, еще и не сделаем, нелепо и малодушно, что это тупиковый путь. После чего надо шаг за шагом учиться подавлять в себе это коварное ощущение якобы постоянно совершаемой фальши, так как оно сковывает, замораживает нашу инициативу. Да, лучше ошибок не делать и тем более не повторять. Но при активном, напористом процессе самообучения избежать их практически невозможно. Поэтому самая разумная тактика по отношению к ошибкам должна, по-моему, состоять в том, чтобы примириться с ними и взирать на них философски — как на неизбежное и даже необходимое зло. Да и зло ли? Ведь мы на них учимся, они — как маленькие векторы, направляющие нас по правильному пути, как говорится, от противного. Их главная функция — не помешать нам, а помочь осознать и запомнить соответствующее правило, чтобы дальше уже следовать ему безошибочно. Ведь давно замечено, что “Error is discipline through which we advance” («Ошибки — это наука, помогающая нам двигаться вперед»). Потребуется некоторое время, чтобы глубоко проникнуться пониманием этой истины (мне, во всяком случае, удалось это далеко не сразу), перестать, ежеминутно спотыкаясь, нервно оглядываться на свои ошибки и начать упрямо и хладнокровно смотреть только в одном направлении — вперед.