Хозяин юрты вошел, резко откинув полог. Обе женщины подняли на него глаза и, увидев выражение его лица, замерли. Аю знала его давно, они были одного рода. И если Оху сейчас так смотрит на нее, то что-то стряслось.

– Что случилось, Оху? – стараясь казаться спокойной, спросила она.

– Хулану стало плохо прямо на пиру, – сказал Оху отрывисто. – Он посинел, схватил себя за горло и принялся кататься по земле, словно его кто душит. А потом обеспамятел. Совет прервали. Сейчас с ним шаман.

– Что? – Глаза Аю округлились, она уронила прялку. – С ним же было все хорошо еще днем!

– Я сам не видел, мне так сказали, – буркнул Оху. – Тебе надо пойти туда.

Аю, конечно, в этом совете не нуждалась: она, даже забыв набросить верхнюю одежду, простоволосой выскочила из юрты и побежала к себе. Внутри нее ныло что-то очень похожее на вину: в то время как она целовалась с братом мужа, он… его…

В их большой юрте все было перевернуто вверх дном. Озабоченные люди сгрудились вокруг мужской половины, а некоторые откинули войлоки и зашли на ее женскую – не до соблюдения приличий. Завидев Аю, ее испуганные глаза и непокрытую голову, мужчины только молча расступались.

Хэчу лежал навзничь, его глаза закатились, на всем лице выступила странная, обильная, как роса, испарина. Черты лица заострились, и в этот момент он вдруг стал страшно похож на Дархана. Аю издала какой-то сдавленный крик и вцепилась зубами в рукав, чтобы не закричать. Шаман остро глянул на женщину и молча показал ей на место рядом с собой. Он уже обложил хулана амулетами и напоил отваром. Сейчас он поручил Аю обтирать мужа травяным отваром и принялся бормотать заклинания. В юрте, где было столько людей, воцарилась тяжелая, жутковатая тишина, прерываемая только всхлипывающим дыханием больного.

Вдруг дыхание Хэчу прервалось, он сделал судорожный вдох и замер. Забыв обо всем, Аю закричала, забилась, затрясла его плечи. Хэчу открыл глаза, посмотрел на нее долгим взглядом. Потом слабо улыбнулся, и жизнь ушла из его глаз.

– Слишком поздно, – тихо сказал шаман, опускаясь на корточки. – Слишком поздно.

– Поздно – для чего? – сквозь рыдания выговорила Аю.

– Яд подействовал слишком быстро, – отчетливо сказал шаман.

Аю подняла голову и уставилась на него сквозь пелену слез.

– Кто-то убил Хэчу? – Ее голос прервался неверящим всхлипом.

– Сомнений не может быть. Это яд, – жестко ответил шаман.

У Аю все поплыло перед глазами. Сквозь туман она увидела склонившееся над ней лицо Дархана, его голос:

– Дайте вынести ее на воздух. Освободите юрту! Я полагаю, что решение по столь малозначимому вопросу приму сам, так как у меня нет причин считать себя пристрастным. Прошу извинений у высокородных гостей, но сейчас для нас главное – найти убийцу и похоронить брата достойно. И позаботиться о вдове.

– Не… не надо так. – Аю попыталась воспротивиться, но туман уносил ее куда-то далеко-далеко, и Хэчу сквозь туман улыбался ей. Прощая.

О поводе для совета все и думать забыли. Неожиданная смерть хулана Хэчу была серьезным событием. А обстоятельства этой смерти были куда какими странными. Довольно быстро установили, что хулан был отравлен чашей с айраном, которую кто-то поднес ему во время пира. Как всегда бывает, когда собирается вместе много людей, точно понять, кто именно, было невозможно, тем более что яд подействовал не сразу, а выпито и съедено было немало. На пиру были главы всех степных родов, брат и жена хулана. Подозревать кого-либо из них было немыслимо.

Ургаши, на которых и хотелось бы свалить вину, как назло, были абсолютно вне подозрений: они на глазах половины поселка весь этот день развлекались ургашской игрой в бабки, и вблизи юрты Хэчу их ни один человек не видел.

Нет ничего хуже того, чтобы подозревать в злом деле уважаемых людей, когда нельзя определить это точно. Но хулан был отравлен. Над становищами охоритов повисла вязкая, виноватая тишина, люди стали реже улыбаться и чаще говорить на малозначимые темы, отводя глаза: у всех на уме был один и тот же вопрос, каждый имел свою мысль и боялся высказать обвинение.

Аю голосила по мужу так, что слышно было на все становище. Растрепанная, жалкая, она днем и ночью сидела возле мертвого мужа, будто все еще надеялась, что хулан откроет глаза. «Надо же, а казалось, что они живут без особенной любви», – шептались удивленные всевидящие кумушки.

Дархан умело и незаметно взял в руки бразды правления. Переговорил с Кухуленом, и старик, пусть и недовольный, уехал, не стал затевать склоку в такой момент.

В день похорон, на рассвете, неожиданно уехали и ургаши. На поминальном пиру Дархан объяснил, что вынес свое решение по данному вопросу: ургаши выплачивают Кухулену плату мехами за оскорбление и на какое-то время покидают становище. По словам Дархана, они направились к ичелугам и вернутся к весне, если захотят.

Решение Дархана было и мудрым, и своевременным. Сейчас намного важнее было найти убийцу, потому что убийца был одним из них, и это не давало покоя никому.

Похороны прошли в мрачной, торжественной тишине. Хуланов, умерших летом, сразу хоронили в курганах. Тех же, кого смерть застала в холодное время года, заворачивали в шкуры, колотили деревянный гроб и отвозили на волокушах в приметную пещеру в горах в полудне пешего хода. Там шаман проводил все необходимые обряды, и покойник оставался в пещере до тех пор, пока родственники не приготовят ему курган, достойный его погребения.

По обычаю, гроб с телом провожали до реки, а дальше двое помощников шамана, по пути непрерывно бормоча заклинания, домчат хулана до пещеры. Последующие три дня с ним проведет шаман, чтобы всех предков и всех духов задобрить, попросить принять Хэчу, и всем им рассказать, насколько хорошим был умерший хулан и как его любят все здесь, в срединном мире.

Поминки длились неприлично мало, и никто не был даже хоть сколько-нибудь пьян, хотя обычно это случалось часто, иногда доходя и до драки. Но сейчас был особенный случай: хулана отравили, и отравитель был среди них. И за ним надлежало следить. Атмосфера в юрте была так густо пропитана подозрением, что ее можно было резать ножом. Главы степных родов поглядывали на горных, а горные – на степных. Зыркали глазами, бросали фразы с двойным дном. Запоминали выражение лиц. Припоминали старые обиды – оказалось, они вовсе не были улажены навсегда, а всего лишь осели на дно души, зарылись в ил, будто старые сомы, и теперь поднимались оттуда, глухо ворочаясь.

Дархан, как хозяин и как хулан, изо всех сил старался что-то поправить, направить разговор в прежнее, безмятежное русло. Он говорил больше всех, и все о своем брате, в каждой истории подчеркивая его ум, рассудительность и справедливость. Остальные хуланы кивали головой, поддакивали, но разговор никто не подхватывал, слова обрывались, будто ветхая веревка в руках.

Еле досидев приличествующий срок до заката, хуланы один за другим начали уходить – атмосфера и вправду была невыносимой. Наконец в юрте остались только шаман Эгэху, сам Дархан и Аю, молчаливо возившаяся в своем углу. Ее судьба тоже была уже решена: по обычаю, вдова переходила к брату мужа. Пусть у Дархана уже была еще одна жена, но в таких случаях это дозволялось. При этом каждая из них будет жить в своей юрте, а муж будет обязан оделять равным вниманием обеих.

– Тяжко мне, – после долгого молчания сказал Дархан, растирая пятерней грудь. – Тяжко мне без брата моего Хэчу…

– Духи молчат об убийце, – покачал головой шаман. – Видно, есть на то своя причина…

– Но так продолжаться не может. – Дархан кивнул головой на дверь. – Уже все друг друга подозревают, Бугухай и Олбо вовсю друг на друга валят, Шалдой уже открыто меня обвиняет…

– Да, в любой момент свара может вспыхнуть. – Шаман засунул в рот трубку из можжевелового корня и выпустил в воздух клуб голубоватого дыма. У него сильно выступали передние зубы, и это придавало ему сходство с большой выдрой. Тонкие косички на бугристой, с изрядными проплешинами голове мелко подрагивали.