Так и случилось. Я намотал, опустил, постучал, и он выглянул: «Серега, ты чего?»

А я стою уже из последних сил и кричу ему:

– Давай… дуй на палубу… и брось мне… ко-о-о-нец!

Он сразу все понимает, бегом на палубу, а там конец, свернутый в бухту.

Он хватает его, наматывает себе на руку и бросает мне.

А я до того истомился, до того испереживался весь, что как только его увидел перед собой, так на него и прыгнул… и выдернул Тараса с палубы.

Летим мы в воду. Сентябрь, вода не очень теплая, плаваем неторопливо.

И вот минут через пять перед нашими фыркающими рожами опускается ещё один конец. И голос: «Лезьте наверх, голуби!» – это Марина. Только она не замотала конец себе вокруг руки, как Тарасик, она его просто к поручню привязала.

То есть своего боцмана она отправила восвояси каким-то невероятным образом, а потом сразу пошла нас выручать.

Я, как только вылез, так ручьями и побежал в буфетную и тот проклятый звонок вырубил, потому что про ключ я, даже когда в воду летел, помнил и, пока плавал, к сердцу его прижимал.

Да, вот ещё что запомнил, когда до воды летел: очень красиво все вокруг было.

ПЕПЕЛЬНИЦА

Народ!

Можете себе представить: у нас главком вошел в центральный, сел в кресло командира и попросил… пепельницу.

Нет, можно, конечно, примерять на себя цвет штанов пожарника и это будет выглядеть очень даже славно, я согласен, но, как мне думается, это надо не при всех делать.

Это надо запереться в каюте, снять панталоны, поиграть немного гульфиком, потом взять штаны пожарника…

У нас же дети…

То есть, я хочу сказать, что даже дети малые и сынки безродные знают, что на подводных лодках в центральном не курят.

Это на тральщиках курят, на эсминцах курят, и на сторожевых кораблях.

Но и там не курят, например, на мостике. Для этого дерьма – тихо, только вам на ушко – у нас ют предназначен.

Есть на корабле бак, где может стоять какое-нибудь легендарное орудие, а есть – ют, с лагунами.

Там и помойное ведро имеется, куда охнарик, после того как на него с оттяжкой плюнул, можно с легким сердцем поместить, проследив только, чтоб не промахнуться.

Ты же главком, жопа с ручкой! Твой портрет, слезящийся снаружи, у нас в музее висит. Нельзя же вести себя так, что тебя после этого начинают называть «Наш дурацкий тральщик».

А про дела твои скорбные говорят: «Крейсер ворюг».

Есть же какие-то очевидные вещи.

Полные смысла.

И лицо должно сохранять следы былого благородства и с подвигами родства.

А у тебя чего? С рожей-то чего?

На тебя же без плача не взглянешь. Что это? Кто это? Вот это то, ради чего мы все… да быть того не может!

Не может наш главком быть на тебя похож. Исключено. Нет! Нет! Изыди! От этого лика не то что служить, жить не хочется.

От него сперматозоиды уже в яйцах глубоко хвосты отбрасывают и там же с горя тухнут, непрестанно смердя.

От него же на душе хмарь и мазута.

От него такой тоской сердечной тянет, что я сейчас же свой взгляд помещаю на пулемет Максим.

Вот это вещь! Все у него на месте, все кстати.

А у тебя что бывает, кстати, кола осинового родственник? Стакан или же графин? Какой из этих стеклянных предметов всегда для тебя кстати, национальное сокровище?

Ты же точильщик! Во! Точильщик! Есть такое насекомое. Его присутствие сначала незаметно, а потом он всюду свои яйца вонючие разбрасывает.

А может, я упустил чего-то? И время, когда руки до судорог штурвал сжимали, ушло, а я и не заметил? Может, пришло другое время, когда внутри у главного военного начальника бьется хвост крысиный?

Ба! Точно! Когда крыса в петлю попадает, она так, бедная, хвостом…

А как же присяга? Знамя ещё целовали. «Пусть меня тогда…» – помнишь? Помнишь, что «тогда», а, червь под-кильный?

Ты же не то целовал, змей гремучий.

Да ты, наверное, Мамоне чего-нибудь целовал.

Хвост! Или около того.

Гла-ффф-ком! Пепельницу ему!

В жопу тебе пепельницу, в жопу! Вместе с пеплом.

Вот, смех-то, жопа с пеплом, о Господи!

О ГНОМИКЕ

Он приходит по ночам. Маленький такой. Сядет на коечку и начнет: «Пойдем пописаем».

А ты только уснул, поэтому поворачиваешься на другой бок и говоришь ему: «Пошел на хер!»

Проходит пять минут, он тебя теребит: «Ну пойдем, пописаем!» – ты ему опять: «Иди… на хер, сказал!!!» – пять минут – «Ну ладно тебе ругаться, пойдем лучше пописаем» – «Пошел отсюда!» – «Ну, чего ты, я не знаю, пойдем пописаем» – не отстанет, зараза. – «Ну, пошли, бы-ыл-лля-дь!» – сползаешь с койки, дверь открыл, полкаюты разбудил, пошел в первый, через переборку перелез, в трубопровод по дороге лбом въехал – ы-ы-ых, сука, – подходишь к гальюну – а на нем пудовый замок, закрыли, сволочи – Блин! Назад! – повернулся, об трубу ещё раз, пошел, в другой отсек, через второй в третий, и, главное, на ночь совсем немного чая выпил, на трапе чуть не поскользнулся, так как тапочки на ногах абсолютно истлели – в третьем гальюн закрыт, потому что переполнен, гады, тогда в четвертый – через переборку, поручни скользкие, зашел, дверь скрипучая, на себя, за собой, закрыл, и со стоном, притопывая – ы-ы-ы-й, собака! – писаешь, писаешь, писаешь, ссышь, получается, вот, значит.

Пописал, на часы посмотрел – полчетвертого – пошел в каюту, дверь дернул, полкаюты разбудил, в койку и спать.

ТРЕТИЙ РАССКАЗ СЕРЕГИ

Вообще-то я за справедливость. Давно это повелось. Не могу я смотреть на всякое такое. Вот, например: я – курсант пятого курса – стою на улице во Владивостоке в очереди за пивом. Это первая моя стажировка на белом пароходе. Вокруг залив, бригада, корабли, завод, забор с дырками, куда мы все лазаем, КПП, через которое работяги днем и ночью прут, улица Светланская, остановка «Комсомольская».

А пиво вьетнамское, семьсот пятьдесят миллилитров и очень хорошее, хмельное.

Вдруг вижу – мальчонку лет пятнадцати три алкаша потащили в подворотню, скорее всего потрошить, а тут капраз идет, который все это увидел, и тоже в подворотню побежал.

Ну, а я-то в очереди не могу так просто стоять как пень, я бегом на подмогу.

Дали мы в лоб одному, в жопу другому – освободили пацана. Капраз мне сказал, что я молодец, после чего он пошел дальше, парнишка – по своим делам, а я – в очередь за пивом.

Потом нас на плацу строят, всю бригаду, по какому-то потрясающему поводу; огромный плац, просто не представить, и комбриг выходит и движется вдоль строя.

А курсанты в самом конце, на шкентеле стоят. И вот идет комбриг, и чем ближе он подходит, тем я все больше его узнаю: это тот самый капраз из подворотни. И он меня узнал, подошёл, за руку поздоровался, как дела, говорит, поболтали мы с ним, так о разном, и он отошел. Потом ко мне вся эта шушера из штаба подлетела, там откуда и как, а я им говорю, что мол, он мой знакомый, близкий друг отца, да и дяди моего прекрасный кореш.

С тех пор жизнь моя изменилась. Она и так была ничего, а теперь стала вообще о-го-го! Просыпаюсь в десять утра, поболтался, обед, после обеда сон, потом выход в город.

И вот зазывает меня к себе доктор и говорит: «Серега, выручи. Ты же умный, из Питера, это я местный, а жена у меня из средней полосы. Придумай что-нибудь. У нас начальник политотдела все квартиры для своей замполит-ской сволочи захапал, а я уже пять лет в очереди на жилье первый, помоги. Поможешь квартиру получить – за мной не заржавеет».

Я ему говорю: «Так я же курсант» – «Ну и что, что курсант, но ты же умный и комбриг у тебя знакомый» – говорит он.

И тогда я подумал: ну умный я, ну!

С этим нельзя не согласиться. Я так внимательно на себя посмотрел в зеркало: действительно, хотя вот на подбородке какая-то невыразительная точка… но… нет… м… показалась.

Точно! Умный. И не просто умный – умнейший.

Я бы ещё добавил: и справедливый, а лучше – и справедливейший. Да!

Так что – ждите!

Пошел я в штаб – благо что комбриг у меня, получается, знакомый и вообще, как полагают, друг отца, и раздобыл там адрес этого негодяя начпо, потом я сел за машинку и одним пальцем напечатал одну тысячу объявлений: «Сдаётся квартира, полностью или покомнатно. Звонить в любое время. Спросить Гришу» – так этого урода звали.