Я тогда понимал по-азербайджански. Это означало: «Бей его!».

Я смотрел ему в глаза сначала недоуменно – как же так можно, а потом со злостью.

С тех пор не очень-то верю в любые переговоры на Кавказе. «Вурур она» я ещё не забыл.

Тётя Роза

Она жила рядом на нашей площадке. У нее – огромная трехкомнатная квартира, муж на Севере и два сына.

Сыновья старше меня на шесть-восемь лет. Один из них стал артиллерийским офицером, другой – младший – уехал на Север и там женился, остался. В моем детстве он приходил к нам и с нами возился. Пожалуй, он нас больше мучил, но мы были не против – то и дело к нему приставали, а он нас хватал и тискал.

Муж у тети Розы все время служил. Он представлялся таинственной личностью, военным моряком, и его звали дядя Володя.

И вот тетя Роза прознала, что у дяди Володи там, на краю карты, обнаружилась баба. Она собралась, поехала туда на край, набила бабе морду и увела от нее дядю Володю. Так рассказывали на нашей кухне.

Потом дядя Володя перевелся в Баку, и я его увидел. Красивый человек с ясным взором, с хорошо поставленной речью. Рядом с ним тетя Роза выглядела домашней работницей.

Говорили даже, что он писал книги.

Когда умерла бабушка, на поминках, где собрались все соседи со двора – повзрослевшие друзья и враги, он с чувством сказал несколько слов. Он сказал: «Это был удивительный человек. Никогда ни на что не жаловалась и ни о ком никогда не сказала ни одного плохого слова», – и его голос от волнения сорвался.

Я знал, что у нас бабушка – святая, а теперь выходило, что и все остальные про это тоже знали.

Скрипка

В девять лет мама отдала меня на скрипку. Мне сшили подушечку под щеку, меня снабдили смычком и канифолью. Я натягивал на нее матерчатый футляр и шел в музыкальную школу, где меня обучали ещё и игре на фортепьяно. Идти далеко, через пустырь, мальчишек и через дорогу, и можно было получить по шее или удар в спину только за то, что у тебя в руках скрипка.

А когда у тебя скрипка в руках, очень трудно отбиваться.

Школа высокая и таинственная. Множество неожиданных звуков где-то за стеной – обязательно слышится пианино, отчего становится прохладно коже.

У нас не было дома пианино, и для тренировки я должен был играть на длинной бумаге – на ней нарисованы клавиши. Я бил по ним пальцами и представлял про себя звуки.

Как Буратино. Почему-то мне подумалось, что это похоже на историю с нарисованным очагом.

Там я играл «Сурка». Там все играли «Сурка».

Скрипичный ключ и сольфеджио. Все это умерло само собой. У меня не обнаружилось слуха.

Во всяком случае, так говорил учитель.

Эта скрипка до сих пор у меня. У нее только две струны и она без смычка.

А слух нашли у Сереги – у нас в доме появилось пианино. Это стоило много денег, а ему много лет жизни. Он окончил консерваторию по классу фоно. Здорово играл Баха.

Магазин

С десяти лет я ходил в магазин. За маслом, за сыром, за сахаром, хлебом. Остались позади времена хрущёвских очередей, когда мы, вместе со взрослыми, пропадали в них с четырех утра. Люди молчали, но чувствовалось волнение разлитое в воздухе – вдруг не достанется. Двери хлебного магазина открывались – начиналась давка, кто-то лез без очереди.

А потом все наладилось. В магазине никого и хлеб стоял, лежал – белый, серый – огромные буханки. И ещё плоский, круглый чорек. Его хорошо разрезать и положить туда масло. Со сладким чаем – одна сплошная красота и слюни.

Надо было идти и считать деньги: двести граммов масло, кило сахара, чай за пятьдесят две копейки, который любила бабушка, потому что он самый душистый, – она его томила на плите на специальной железной подставке на маленьком огоньке, и надо было следить, чтоб чаинки всплыли и образовали плотную шапку, – потом сыр двести грамм, докторской колбасы двести и сдачу – её ловко не додавали.

А с маслом обвешивали, потому что на весы клали бумажку, а потом её не учитывали.

Я, когда подрос, говорил им: почему не учитываете бумажку, а когда был маленький – робел так сказать.

А бабушка меня все время пытала: сказал, чтоб не учитывали бумажку – и я врал, что сказал.

А однажды рубль потерял – вот слёз-то было.

Собачий ящик

У нас во дворе жили собаки. Самые обычные дворняги. Они охраняли двор и поднимали страшный лай, если входил кто-то чужой.

Нас они обожали. Мы вытаскивали у них клещей.

Их надо было тащить осторожно. Собаки скулили, но терпели – знали, что мы им помогаем.

Они жили в щели, под трансформаторной будкой. Там же рожали щенят – маленьких, толстых, смешных карапузов.

Мы с ними возились. Это доставляло и собакам, и нам огромное удовольствие.

Однажды кто-то вызвал собачий ящик. Так назывались ловцы дворовых собак.

Мы потом узнали, кто это сделал – была одна скандальная тетка, её не любил весь двор.

Собачий ящик въехал к нам на рассвете. Все проснулись от лая, визга, ударов. Они били собак ломами.

А кутят – за ноги и об асфальт. Все было в крови.

И двор вышел. Женщины, с детьми. Дети рыдали в голос. А женщины пошли на собачий ящик с палками и камнями. Даже та, что вызвала, тоже шла.

Потом в наш двор долго не забегали собаки.

Базар

Базар, что солнце, без него – никак.

Бабушка приходила с базара счастливая, если ей удавалось что-то дешево купить.

Она отдыхала на каждом этаже – лифта в нашем доме не было.

На базаре все гроздями, клубнями, навалом – сердечки-абрикосы, персики, алые, как щеки обжоры, груши, черешня, слива.

Бабушка делала варенье. В эмалированных тазах – абрикосовое, сливовое, вишневое.

Черешня – обязательно белая, из нее шпилькой вынималась косточка и вместо нее в каждую ягодку перед тем, как варить, вставлялось сладкое ядрышко абрикоса.

Бабушка говорила, что лучше всего варенье варится в медном тазу. В нем оно особенно вкусное.

Так варили варенье в годы её молодости.

А у бабушки была молодость – она работала швеей. Но это после революции. А в семнадцатом году ей было семнадцать и, поскольку революция шла до Баку три года, она ещё успела застать гуляния в губернаторском саду под звуки духового оркестра, и офицеров, и нарядных барышень с зонтиками от солнца.

У моей бабушки были подружки. На старой фотографии видны две девичьи головки, пухленькие смеющиеся лица. Бабушка их называла: «Кумушки».

Они писали друг другу письма и открытки. Они тогда назывались «открытое письмо». Адресовали так: «Марии Ивановне, мадемуазель Бабахановой». «Мадемуазель Бабахановой» тогда было десять лет. Они писали письма на русском и армянском, но все больше на русском языке.

Странно сегодня держать их в руках: через столько лет от этих строк все ещё веет любовью, дружбой, участием.

Они были очень дружны, дети моей прабабушки.

Такуи

Маму моей бабушки звали Такуи. Она родом из Шемахи и очень богатая. Они Егановы (Еганбековы). Моя мама говорила, что они были беки. А жили в Шемахе, потому что тогда она являлась столицей. И только после сильного землетрясения они переехали в Баку.

Прадедушка Иван, женившись на ней, подарил ей только свою фамилию – Бабаханов, а она ему – деньги. Из этого союза ничего не вышло, потому что прадедушка Иван недаром денег не имел, как и весь его обедневший род. «В нашей крови соли нет», – говорила прабабушка Такуи, имея в виду анемичность прадедушки. Он не был способен даже к торговле, и средства таяли. И ещё их ограбили – влезли через балкон на второй этаж и украли приданое прабабушки – целый сундук золота и драгоценностей.

Прабабушка Такуи подозревала в том воровстве свою свекровь: уж очень хорошо воры знали, где и что лежит. Перед армяно-тюркской резней, в 1905 году, она вывезла всех детей в Тифлис.

Свекровь сказала ей: «Ничего не бери. Все оставь. Возьми только детей».

Когда они вернулись, по всему двору были раскатаны рулоны тканей. Раньше ткани покупали не метрами, а рулонами.

Прабабушка, как только увидела эти волны материи, так и подумала: «Это свекровь!»