Черногоров зажмурился, пытаясь совладать с клокочущим гневом и почему-то – едкой обидой. Он слышал, как удалились шаги дочери и лязгнул замок; как на умоляющую просьбу матери объясниться Полина крикнула: «Спроси у него!»; как дважды пушечным выстрелом хлопнула входная дверь.

Черногоров открыл глаза и ощутил неприятную дрожь и неуверенность внутри. Он всегда с честью выдерживал удары судьбы, умел контролировать свои эмоции. Кирилл Петрович вспомнил горячность Полины, и ему стало грустно. Впервые дочь показалась ему жестокой и чужой. «Дурочка она, – отгоняя неприятные мысли, подумал Черногоров. – Перебесится, повзрослеет и поймет. Побегает под ледяным дождем, охолонет… Хорошо еще, есть куда спрятаться, поплакать в жилетку… Ну, Рябинин-то – парень неглупый: и ее приголубит, и меня не осудит».

Кирилл Петрович удивленно прислушивался к тишине в квартире и вдруг с ужасом вспомнил о двойном стуке двери.

– Настя! – сорвавшись с места, прокричал он. – Да что ж вы со мной делаете, а?!

Кирилл Петрович поискал жену, но обнаружил лишь до смерти испуганную Дашу.

– Где Анастасия? – переведя дух, спросил ее Черногоров.

Даша мелко затряслась и неопределенно махнула рукой:

– Ту-ту-да… во-вослед… за барышней…

– Куда? – с надрывом переспросил Кирилл Петрович. – На улицу?!

– Да-а-а… – сжавшись в комок, заревела домработница. – Д-даже… пальто не накинула-а-а…

Черногоров злобно выругался и выбежал из квартиры.

*

Во дворе Полины не было. За воротами – тоже.

– Поля! Полюшка! – отчаянно позвала Анастасия Леонидовна и побежала наугад, к Центральному парку.

Дождь хлестал ей в лицо, войлочные домашние туфли и халатик намокли – она не замечала. Холодный сырой воздух не давал дышать, грудь словно стиснули острыми когтями. «Куда же я? – опомнилась Анастасия Леонидовна. – Поленька наверняка к Андрею побежала. Мне – в другую сторону!»

Она повернула к Губернской. Ноги не слушались, из груди вырывались сиплые хрипы. Анастасия Леонидовна уже видела свет фонаря на углу, когда перед глазами поплыли зеленые круги, она споткнулась и провалилась в темноту.

*

В какую именно сторону побежала жена полпреда ГПУ, привратный часовой сказать точно не мог.

Черногоров отчитал солдата и подался направо, к Губернской. На углу он осмотрелся, но Анастасии Леонидовны нигде не приметил. Кирилл Петрович кликнул извозчика, чинившего неподалеку колесо, и справился, не появлялась ли здесь женщина. Вымокший до нитки лихач недовольно огрызнулся, что никого не видал, ворчливо добавив:

– …Не пристало, гражданин, добрым-то людям шататься по таковской погоде во втором часу ночи.

Черногоров повернул обратно, добежал до ограды парка, во весь голос призывая жену и дочь.

Страшная догадка вдруг остановила его. Кирилл Петрович медленно пошел вдоль дороги, пристально вглядываясь в темные придорожные кусты.

Он почти вернулся на Губернскую, когда заметил у края канавы синюю туфлю жены.

– Настя, боже мой! – с мукой вскричал Черногоров.

…Анастасия Леонидовна была без сознания. Кирилл Петрович взял на руки ледяное тело и понес к дому. «Машину – немедленно! Потом – доктора. Ее Чистов живет далековато… Кто тут поблизости?.. Воробьев!.. И ванну, ванну – первым делом».

– Ничего-ничего, Настенька, – упрямо прошептал он. – Выкарабкаемся!

Глава XXIV

Весть о том, что на «Красный ленинец» самолично пожаловал полпред территориального ОГПУ, мгновенно облетела завод. Рабочие издали наблюдали за черным «паккардом» и строили догадки; секретарь партячейки Михеев со всех ног поспешил принимать гостя.

– Я к Рябинину, – не выходя из машины, через приоткрытое окошко бросил Кирилл Петрович. – Не сочтите за труд, отыщите его.

Отослав водителя «погулять», Черногоров пригласил Андрея в салон.

– Она у тебя? – помолчав, спросил Кирилл Петрович.

– Да.

– Ну и?

– Уже лучше. Вышла проведать Решетилову.

– Утром я был у Натальи в больнице, – кивнул Черногоров. – Доктора обещают, что она скоро поправится.

Андрей не нашелся, что сказать, и стал поглядывать, как комсомольцы его цеха натягивают кумачовый лозунг к седьмой годовщине Октября.

– Матери совсем худо, – еле слышно проговорил Кирилл Петрович. – Вторые сутки в горячке лежит, бредит.

Рябинин вздрогнул и недоуменно поднял брови.

– Вы же ничего не знаете… – вздохнул Кирилл Петрович. – В тот вечер Настя побежала догонять Полину, в чем была – так и выскочила… Вот… – подхватила воспаление легких, начался рецидив туберкулеза…

Рябинин собрал всю свою волю, чтобы не вспылить.

Черногоров коротко взглянул в его напряженное лицо и легонько похлопал Андрея по колену.

– М-да, наломали дров… – неуверенно пробормотал Кирилл Петрович. – Скажи Полине, пусть зайдет… Я не буду выяснять отношений… Куда уж дальше…

*

Состояние Анастасии Леонидовны оставалось крайне тяжелым. Лишь иногда приходя в себя, она не узнавала окружающих и чуть слышно звала дочь. Черногоров собрал целый консилиум лучших специалистов и строго-настрого приказал вылечить жену. Опытные медики осмотрели больную, долго совещались, поминутно оглядываясь на застывшего в углу хозяина, и наконец решились объявить приговор. Доктор Новичков – самый пожилой из коллегии, уважаемый в губернии специалист по легочным заболеваниям подошел к Черногорову.

– Плохи дела, Кирилл Петрович, – Новичков пожевал губами. – Готовьтесь!

Черногоров подался вперед, чтобы спросить старого врача, к чему именно надо готовиться, но будто наткнулся на невидимую стену. Он испуганно отступил и переспросил:

– Что же, ничего нельзя сделать?

Доктора, как по команде, заговорили разом. Кирилл Петрович понимающе покивал и вышел из спальни.

Он заперся в кабинете, отключил телефон и не откликался на умоляющие призывы Даши.

*

Едва переступив порог, Полина почувствовала неладное. Мама часто болела, иногда подолгу, к чему домашние постепенно привыкли, как к неизбежному. Сейчас все было по-другому: в доме висела гнетущая тишина; лечащий врач Чистов прошел мимо, стыдливо пряча глаза; сразу постаревшая Даша, увидев свою барышню, беззвучно заплакала и бросилась ей на шею.

Полина не узнала матери. На высокой подушке лежала восковой бледности женщина, с лихорадочным румянцем на впалых щеках. Сквозь сухие, потрескавшиеся губы вырывалось тяжелое прерывистое дыхание; вокруг глаз залегли черные тени. Полина взяла в ладони податливую руку Анастасии Леонидовны и прижала к груди. Она не могла плакать, только смотрела на ее изменившееся лицо и шепотом умоляюще звала маму.

Она не помнила, сколько просидела у постели Анастасии Леонидовны. Серые сумерки прокрались сквозь опущенные гардины, окутали мать и дочь мягким усыпляющим одеялом. Кто-то вошел в комнату и зажег ночник у изголовья кровати. Полина встрепенулась и увидела Чистова. В глазах доктора она прочла подтверждение своих страшных догадок, которые еще секунду назад с негодованием отметала прочь.

– Нет! – отшатнулась Полина. – Несправедливо…

– На все воля Божья, – грустно улыбнулся Чистов.

Эта кощунственная, как показалось Полине, совсем неуместная улыбка почему-то окончательно убедила ее, раздавила, будто огромный мельничный жернов. Полина сникла, утерла так некстати потекшие слезы и, по-девчачьи жалко шмыгнув носом, спросила:

– Скоро?

– День-другой, – пожал плечами Чистов.

Было в этом движении его плеч что-то профессиональное, докторское, безапелляционное. «Для него исход ясен и неизбежен». Полина посмотрела на маму, ласково погладила по голове, поправила подушку и осторожно положила ее руку на одеяло.

*

Странное, ни на что не похожее чувство охватило Полину – она впала в состояние оцепенелого ожидания. Забыв об отдыхе и пище, Полина старалась удержать то ускользающее, как теперь ей представлялось, безмятежно счастливое прошлое. Она ждала чуда и молила о нем. Полине нестерпимо хотелось вернуться назад, убежать от страшной болезненной суеты – от стойкого запаха лекарств; от приглушенного шепота врачей; от принесенного ими с улицы холода; и от голых, столь практично обнаженных Дашей половиц. Однако Полина не могла, да и не смела уйти от этих тягостных хлопот – помогала медицинским сестрам, домработнице и прачке; ходила по аптекам. В редкие минуты покоя она сидела истуканом в своей комнате, неподвижная и напряженная, готовая ко всему на свете. Единственным земным желанием Полины было, по возможности, избегать встреч – а уж тем более разговоров – с отцом.