Пусть так, этот парадокс мы пока (но не окончательно) отметаем. Опыт подсказывал, что любой парадокс является таковым лишь до тех пор, пока о нем рассуждаешь чисто теоретически, а в стадии практической реализации все каким-то образом разрешается достаточно непротиворечиво и самым неожиданным образом.

По нормальной, «человеческой» логике, он безболезненно может возвратиться только в узкий зазор между «настоящим» возвращением в собственное тело после того, как обеспечил выезд наркома с семьей из Москвы на Ленинградское шоссе (об этом он кое-что помнил сам, кое-что слышал от Антона), и началом следующего этапа шульгинской жизни. Так, чтобы нынешние его знания не могли повлиять на последующие события.

А как они могут повлиять, собственно говоря?

Один раз Шульгин в собственное тело вернулся, судя по имеющейся информации – вполне там адаптировался и продолжил существование, сохранив память обо всем происшедшем. Каким-то образом сделал Сильвию своим союзником, а может, и другом. Все у него там, похоже, сложилось нормально.

Но дело в том, что несколько часов, проведенных им в ином облике, и даже полгода, которые прожили в роли Сталина и Маркова его друзья, нельзя сравнивать с нынешней ситуацией. Слишком далеко разошлись оригинал и копия. Он нынешний пробыл в здешней роли десять дней, а тот Сашка у себя – несколько лет. В случае «воссоединения» его нынешняя личность просто растворится в основной. Превратится из полноценного, мыслящего и чувствующего индивида в короткое, полузатертое воспоминание о давних и не самых значимых событиях. Вот это и страшно.

Потому он сейчас, при здравом размышлении, не считал свое импульсивное решение остаться здесь столь уж экстравагантным. Старый философский вопрос: что важнее – сохранить личность в каком бы то ни было виде или утратить ее ради внешнего облика, принадлежащего уже не тебе?

Хотя тут тоже напрашивается вопрос иного плана: так ли оно на самом деле? И добровольно ли это решение принято? Что, если все наоборот и, вернувшись, именно он станет (останется) самим собой, просто присоединив к имеющимся воспоминаниям еще один их пласт? Приобретя, тем самым, дополнительные духовные силы и способности.

Отчего и решили придержать его здесь, не допустить появления там, с каковой целью и внушили якобы собственное желание подзадержаться в наркомовском теле. Кто внушил? Лично Антон или пресловутые Держатели.

Есть ли реальная возможность выяснить, как на самом деле обстоят дела? Непосредственно сейчас – наверняка нет. Разве только постепенно, с течением времени, по каким-то косвенным признакам. То ли через Антона, то ли через Сильвию, а может быть, как-то иначе.

Как он сам для себя замотивировал решение остаться Шестаковым? Страх перед возвращением, слегка завуалированный желанием еще немного поиграться в данной реальности. Испробовать свои силы в поединке со Сталиным. Новиков попытался сделать это изнутри, но не успел. Антон его (их) оттуда выдернул. Андрей неоднократно говорил, что, будь его воля, он бы остался еще немного. Хотя бы до начала общего контрнаступления Западного фронта. И прохождения «точки возврата», после которой Сталин уже не сможет сохраниться в своем основном диктаторском качестве.

Что ж, будем считать, что именно эта цель для меня сейчас главная. Именно эта. Решить шахматную задачу. В состоянии ли не самый рядовой человек восьмидесятых годов, причем без всякой помощи извне, единственно используя свои интеллектуальные способности и знание будущего, стать «серым кардиналом» при одном из самых эффективных и беспринципных диктаторов мировой истории? Грубо говоря – не дать себя убить, а вождя заставить плясать под свою дудку до тех пор, пока удастся кардинально переформатировать эту «сталинско-советскую цивилизацию»?

Зачем? А вот это как раз не вопрос. Зачем гроссмейстер старательно пытается поставить в безвыходное положение, именуемое «мат», белого короля по ту сторону доски? При этом великолепно зная, что завтра с таким же азартом будет «матовать» короля черного, которого сейчас самоотверженно защищает. На самом же деле глубокое отвращение у него вызывает плохо выбритый тип, сидящий напротив, нагло вообразивший, что имеет право претендовать на оспариваемый во время этого матча титул.

А что касается так называемой «справедливости», «восстановления исторической правды», «ленинских норм» или, наоборот, «замшелого самодержавия» времен Александра Третьего и Победоносцева, такие вещи Шульгина совершенно не интересовали. Не Господь Бог он – и никогда себя за такого не держал – пытаться решать за давно отживших людей их проблемы, которые они сами себе и создали, кто – не поддержав белых, кто, наоборот, – поддержав красных. Все они прожили отпущенный им век, радуясь судьбе или проклиная ее же, кое-кого Сашка еще успел застать живыми, большинство умерло раньше, но в любом случае их друг с другом ничего не связывало.

Он не мог, в отличие от героев фантастических романов, сослаться на то, что поставлен в условия безальтернативного выбора. И действует, мол, «по крайней необходимости». Не было таковой. За исключением самого первого момента, все остальное – плоды его личного выбора. Такого, какой он сделал. Смешно горевать добровольцу, своей волей пошедшему на фронт, что вдруг стало страшно и захотелось вернуться домой, к уютному свету лампы, вкусному ужину и теплой постели. Или альпинисту, зависшему на скальной стенке восточного склона Эвереста. Раньше думать нужно было, а сейчас выкручивайся, как знаешь.

И тут же наступило, наконец, холодное спокойствие. Чего он и добивался. Известный психологический прием. Исчерпать собственные доводы «против» и остаться при тех «за», от которых уже никуда не деться. «Времена не выбирают, в них живут и умирают».

А Шестаков, что же Шестаков? На некоторое время ему придется как бы и умереть. Что он там чувствует «внутри себя», Сашке понять не дано. Его эмоциональная составляющая вовне не выходит. Страдает он там, радуется, что кто-то за него решает его проблемы, или в силу особенностей взаимодействия «драйвера» и «реципиента» не ощущает вообще ничего, Шульгину не известно.

По крайней мере, ему сейчас лучше, чем если бы он остался наедине с собой. И органами пролетарской диктатуры.

Сашка встал, прошел к холодильнику, налил себе стакан шипящего «Боржома», с удовольствием выпил. Мозги-то у них с наркомом разные, а биохимия общая.

А теперь невредно и самому поспать. Ход сделан, ответ за партнером.

Лег, с головой укрылся тонким покрывалом, чтобы отвлечься от всего, начал представлять себе туманный дождливый день, бетонный пирс и пришвартованную к нему яхту «Призрак», на которой они с Андреем собрались отправиться в далекие южные моря.

И тут он вдруг вспомнил, сразу, будто очередную завесу раздернули, абсолютно все.

Годы, прожитые им, никем другим, после возвращения в Замок с пленной Сильвией, переход на «Валгалле» в Крым двадцатого года с попутным заходом в Стамбул и вербовкой там Басманова и всего батальона, Каховку, Москву и все-все-все вообще, включая визит в 2056 год, в Австралию и ростокинскую Россию. И предыдущее возвращение памяти в одесских катакомбах.

И что же теперь? С одной стороны, свалился с сердца тяжелый камень. Он – это все-таки он, как бы ни мотала его судьба или те, кто ею распоряжается. Вернулся сам в себя три (кажется, так) раза, вернется и в четвертый. Выполнив здесь очередную миссию. Возложенную или добровольно принятую? Да так ли это важно?.. Делали там, попробуем сделать здесь. Будет трудно? А когда было легко? Нет рядом друзей? Нужно будет – появятся. В это он верил так же непреложно, как и в то, что за окном рано или поздно рассветет. Опыт подсказывал.

Ну а попробовать на равных сыграть с самим товарищем Сталиным – отчего же и нет? Он теперь его знает гораздо лучше, чем знал Андрей в мае сорок первого. И по рассказам Новикова, и памятью Шестакова, и по тем книгам, что успел прочесть уже «после Замка». Так что, можно сказать, сейчас он во всеоружии. Плюс имея такого помощника, как Лихарев. Тот-то по-прежнему понятия не имеет, кто теперь у него в «партнерах».