Они вышли и выстроились напротив оробевших таркитов, не прекращая, а лишь усиливая и усиливая до нестерпимой мощи свой боевой крик; казалось, в уши ввинчиваются граненые рубины, а в сердце ледяной острогой входит Коготь Хуммера.

Но самым страшным оказался не крик.

Самое страшное началось, когда они прыгнули – все разом, прямо с того места, где стояли, без разбега, с расстояния около пятнадцати шагов. Мало кто из таркитов успел выставить меч или закрыться щитом… Но каждый из тех, кто все-таки успел, перед смертью видел, как раскалывались, разлетались на мельчайшие осколки мечи при соприкосновении с серебристой чешуей чудовищ, в то время как их мечи-серпы с легкостью вспарывали и кожу щитов, и кожу людей. Края ран вспыхивали прозрачным пламенем и быстро обугливались, но кровь отнюдь не сворачивалась и хлестала вовсю.

Ни таркиты, ни даллаги не смогли дать чудовищам достойного отпора. Да и какой отпор может быть, милостивый гиазир, если оружие в ваших руках становится хрупким словно весенняя сосулька?

Не помня себя, Элиен бросился вперед, хотя каждая частица его существа жаждала бегства.

Он оказался рядом с одним из врагов, усевшимся сверху на зарубленного только что таркита и выцарапывавшим ему сердце. Невзирая на участь, которая постигла дрянные таркитские мечи, сын Тремгора нанес удар. Он вложил в него такую силу, какую только могли породить гнев и отчаяние.

Меч опустился поперек перьевого гребня твари. Его противник рухнул на свою жертву, а оружие в руках сына Тремгора взяло торжествующую звенящую ноту. Перед Элиеном блеснул луч надежды.

Птицечеловек, впрочем, был скорее оглушен, чем убит. Он шевельнулся, рука вслепую зашарила по траве в поисках утерянного меча.

Оглушить шесть сотен противников Элиен мог едва ли. Уже с первого удара он сильно ушиб кисть, а после десятого она обещала повиснуть плетью вдоль тела. Зато птицечеловеки уделили ему достаточно внимания. Сразу два десятка уродов оказались рядом с ним.

О бегстве Элиен не думал. Он приготовился принять достойную сына Тремгора смерть на берегах Сагреалы. Но смертным не дано зреть витийство Нитей Лаги, как не дано пламени питаться водой.

Из-за спины Элиена на его врагов обрушилось множество стрел. Поражая их в лицо, в руки, в чресла, они едва ли причиняли им ощутимый вред и разлетались на куски, но их было так много, что существа замешкались и это спасло Элиену жизнь.

– Мой гиазир, – услышал сын Тремгора знакомый голос с глухим грютским акцентом, – уходи отсюда, уходи во имя своей страны и всей Сармонтазары.

Рядом с Элиеном гарцевал Фарамма. Лук его обзавелся новой тетивой, а лицо – новыми ранами. «Добрались герверитские копья и до нашего мудреца», – подумал Элиен.

Фарамма среди прочих военачальников слыл за большого умника. В основном потому, что на военных советах предпочитал молчать, а в пору самых горячих споров – загадочно улыбаться.

– Уллар Фарамма, кто разрешил тебе нарушить мой последний приказ? Почему ты и твои люди не на левом фланге?

– Забудь об Уложениях Айланга, скоро некому будет им подчиняться, – спокойно сказал Фарамма, между делом запуская стрелу в ближайшего урода. – Эти твари везде, нет ни левого фланга, ни центра. Не с тем оружием пришли мы сюда.

В этот момент на Фарамму обрушилась серебристая молния и он полетел с лошади, подминаемый чудовищем.

Элиен пытался ему помочь, но морду его коня располосовал удар Когтя Хуммера, а на него самого, как только что на Фарамму, налетел другой нелюдь. Через мгновение Элиен уже лежал на земле, а над ним склонилось лицо (лицо? о, милостивый гиазир, с таким личиком едва ли имеет смысл надеяться на благорасположенность милых девушек!) невиданного врага.

Нелюдь почему-то медлил. Элиен уже успел привыкнуть к той завораживающей быстроте, с которой перемещаются и орудуют мечами враги, и не мог понять, почему он еще жив.

Лысое яйцо с клювом и гребнем, заменявшее Воину Хуммера голову, вдруг растрескалось – и впрямь, как яйцо, – и ледяное тело, прижимавшее Элиена к земле, отлетело в сторону.

Довольный Кавессар поцеловал внушительных размеров шестопер и, соскочив с коня, помог Элиену подняться.

– Помнишь, Кузнец Гаиллириса, свое первое творение? – спросил Яростный Телец, тяжело дыша.

Элиен помнил. В шестнадцать лет он, вступая в сан, едва не до икоты обпился Медом Поэзии и двенадцать часов кряду надсаживал глотку в стенах храмовой кузницы. Именно тогда он собственноручно выковал эти шесть стальных перьев, каждое в четыре ладони, и, разумеется, не смог убить своим изобретением даже мухи, оттого что ему оказалось не по силам оторвать от земли недетскую голову шестопера. Ему, но не могучему Кавессару.

Нашелся наконец камень и на Косу Хуммера.

– Ты убил его, – удовлетворенно сказал Элиен, глядя, как тело врага устремляется к небу стаей вертких зимородков.

Неподалеку лежал мертвый Фарамма, встретивший свою смерть печальной улыбкой. Грют, сын грюта, Сын Степей.

– Не уверен, – мрачно заметил Кавессар. – Но даже если и убил – что с того? Мои люди вырезаны, почти все люди вырезаны. Беги, мой гиазир. Я отдам им свою жизнь вместо твоей, пока есть еще что отдавать.

– Нет. Варанский флотоводец встречает смерть вместе со своим кораблем, я же хочу погибнуть со своими солдатами.

– Как знаешь, – сказал Кавессар, вскрывая перстень на безымянном пальце.

Камень глубокого синего цвета откинулся в сторону на миниатюрной золотой оси, открывая тайник в золотом углублении оправы. Не успел Элиен вспомнить, что носит Кавессар под камнем, как тот поднес перстень к губам, дунул – и облачко красной пыли окутало лицо первого среди равных. Туман Фратана.

Был это сон или не сон? Тело не слушалось его, но сквозь полуприкрытые глаза Элиен видел – или ему казалось, что он видит? – как Кавессар пел и вместе с ним пел его шестопер; как надсадно кричали Воины Хуммера и последние грюты; как кучка ветеранов-браслетоносцев, сбившись вокруг стрелометов, надеялась на то, что хотя бы четырехлоктевые оперенные жерди с гранеными наконечниками смогут пробить серебристую чешую – тщетно; как упало в кровавую траву Славное Знамя – осклабившийся харренский пес; как бурлили воды Сагреалы и топтались перед ними, словно свиньи перед кипящими отрубями, Воины Хуммера.

Когда Элиен сбросил с себя Тенета Фратана, солнце уже клонилось к закату. Над головой покачивались голые ветви молодых дубов.

Он сидел, прислонившись к холодному стволу, и не чувствовал онемевших ног. Перед ним на корточках сидел Кавессар. Его лицо было бело, как утренний снег на ласарских дюнах.

– Слушай меня, Брат по Слову, – сказал он на чистейшем варанском наречии. – Слушай, пока не ушла моя власть над этим телом. Я, Шет окс Лагин, спас тебя, и это удалось только потому, что река за моей спиной носит имя Сагреалы…

Элиен покачивал головой в такт его словам, но рука уже нащупала рукоять меча под плащом – хвала Гаиллирису, он был там. Мертвец неожиданно перешел на харренский:

– …да, Сагреалы, будь проклято это имя и имя породившего ее. Я, Длань, Уста и Чресла Хуммера, говорю с тобой…

Элиен так и думал. Не дожидаясь продолжения, он выхватил меч и, прокрутив его в великолепном «жернове», снес говорящую голову. Еще с утра она принадлежала Кавессару, а теперь извольте видеть, милостивый гиазир – уста и все такое Хуммера.

Обезглавленное тело медленно завалилось навзничь.

«Что я скажу, Кавессар, твоему отцу?» – горько подумал Элиен.

Сын Тремгора перевернул тело.

Да, он так и думал. Лучший в северных землях доспех был разодран, как пергамент. Края обугленных ребер. Изуродованные легкие. В чьих руках теперь твое сердце, Кавессар?

Когда на могилу Кавессара был положен последний ломоть дерна, Элиен поднялся с колен и, прошептав посмертное заклинание Гаиллириса, поцеловал свой меч. Он не чувствовал страха. Мерзкие птицечеловеки могли появиться в любой миг, но Элиен не думал о них.