Те только и ждали приказа. Несколько сотен оперенных жал устремились к сердцу, глазам, легким Урайна. Урайн приподнял край плаща, заслоняя лицо, словно бы путник, защищающийся от вьюги.

Несколько сотен стрел исчезли в багровых складках неведомой ткани. Урайн продолжал идти вперед.

Войско ахнуло в пять тысяч глоток. У самых матерых ветеранов ослабели колени. Клин заколыхался, готовясь превратиться в стадо разбегающихся баранов.

– Стоять! – прогремел над войском Иогалы страшный приказ. – Стоять, ибо я есть Благо!

И все остались стоять. Только конь Иогалы скинул своего седока и, разбрасывая копытами неглубокий снег, понесся в лес.

И тогда Урайн заговорил негромким, спокойным голосом, но его слова слышали все.

Урайн не спешил. Рядом с Линнигом за конец зимы и начало весны вырос большой военный лагерь, в котором расположилась объединенная армия. Над войском по-прежнему начальствовал Иогала, а над Иогалой – Урайн и воля Хуммера. Он дождался наступления весны, дождался, когда раскисшая лесная дорога на запад подсохнет и первая листва тронет серые ветви вязов. После этого он выступил.

Через месяц десятитысячное войско Урайна появилось под стенами Варнага.

Через месяц и один день Урайн, сопровождаемый преданным Иогалой, вошел в приемные покои герверитского царя Бата Второго для переговоров.

Через месяц, один день и один час Бат Второй был зарублен Урайном на глазах у вельмож, сановников и дворцовой стражи.

Царем герверитов стал Октанг Урайн. Все присутствующие незамедлительно присягнули ему на верность. Глупо противиться воле того, чей меч с одного несильного удара способен распластать человека на две дымящиеся половины.

Урайн подошел к пустому деревянному трону, единственным украшением которого была незатейливая резьба, покачал головой и промолчал. Трон он решил оставить, но весь Варнаг, вся Земля Герва, вся Сармонтазара подлежали коренному изменению.

Народы жаждут Нового Блага, и народы его получат.

В Тардер вели две дороги – новая, построенная уже в правление Эллата, и старая, плод государственных забот Айланга. Новая была лучше; старая, заброшенная, была короче. По ней прошла в Харрену армия Эстарты. По ней же она отступала, но посланцы Эллата сожгли мосты через Кассалу прямо у грютов на глазах, и сожгли не совсем привычным для взгляда смертного пламенем.

Об этом не принято было распространяться иначе как поэтически. Сгорело слишком многое; память об этом лучше было предать забвению.

Мосты восстанавливать не стали. Новую дорогу проложили севернее, а на старой выстроили крепостцу с небольшим, но бдительным гарнизоном. Эллат не хотел, чтобы в местах, где некогда бушевало неземное пламя, шлялись охотники за диковинками вроде пресловутой «второй хиратты» или оплавленных шлемов грютских улларов.

Через пятнадцать лет все настолько привыкли ездить кружным путем, что уже ни у кого не возникало мысли продираться через густые травы-муравы на старой дороге. Запреты оказались излишни. Гарнизон вывели, крепостца осталась.

Элиен спешил, его подгоняло желание как можно быстрее увидеть Леворго, и поэтому он сразу же избрал старую дорогу как более короткую.

Когда показались замшелые стены крепостцы, Элиен чувствовал себя смертельно усталым и оттого отдых среди руин он счел воистину царской роскошью. Солнце клонилось к закату, и это окончательно склонило выбор сына Тремгора в пользу осмотра сомнительных местных достопримечательностей.

Руины были населены птицами и мелкими грызунами. Вопреки упованиям Элиена найти в крепости приют разбойников или бродяг, на которых можно было бы испробовать новый клинок, он не встретил там ни одной живой души.

При ближайшем осмотре крепостца произвела гнетущее впечатление. Странные пятиугольные казематы, странные букли и фестоны странной лепки под потолком. Капища Гестры и Гаиллириса, неожиданно чистенькие, без единой пылинки. Фрески – свежие, будто бы их нарисовали неделю назад. Стрелковые галереи, заваленные чем-то вроде древесного угля, но – не углем.

Очень скоро Элиену надоело слоняться среди развалин и он выбрал себе комнату для ночлега. Потолок ее был цел, пол – сравнительно ровен, а овальное окно-бойница выходило в бывший хозяйственный двор, посреди которого торчал почерневший от крови и дождей стол для разделки свиных туш.

В одном из углов комнаты стояла статуя. И это было все-таки лучше, чем одиночество.

Обнаженная красота молочно-белого греоверда статуи неожиданно взволновала его. Полногрудая, узкобедрая дева призывно смотрела на сына Тремгора лишенными зрачков очами. Ее соски были настороженно тверды, губы полуоткрыты.

В правой руке она держала факел, увитый терновником, – символ высшей покорности силам судьбы. Левая же простиралась вперед в поэтической неопределенности, которую можно было прочесть и как страстный зов, и как предостережение.

Обнаженная. Нет даже украшений. Хочется подарить ей одежды, хочется согреть ее в сумраке одинокой ночи, хочется пожаловать ей паланкин и плащ – непристойно роскошные, какие есть только у госпожи Аммо.

Рука Элиена сама собой потянулась к сарноду и вынула оттуда браслет из черных камней, подаренный ему Гаэт в тот страшный вечер на левом берегу Сагреалы.

«Если ты действительно хочешь, чтобы Гаэт пришла, надень браслет на запястье глянувшейся тебе женщины».

Элиен прислушался к своим чувствам. Воплощенная в греоверде дева ему действительно «глянулась». Более чем. Значит…

В запретных для собственного хозяина глубинах сердца вдруг всколыхнулся головоног благоговейного ужаса. Элиен почувствовал, как его легкие сминаются под напором щупалец этого головонога-душителя. Что случилось? К какой черте подошел он, молодой Кузнец Гаиллириса, куда намерен зайти сейчас, если один только страх перед неведомым, кажется, убьет его прежде, чем он успеет сделать хоть что-то?

В глазах потемнело, но свет не померк окончательно – Элиен все-таки успел надеть браслет из черных камней на левое запястье статуи.

– Я не верила, что ты вернешься за мной, милостивый гиазир Элиен, – сказала статуя и сошла с постамента.

Сын Тремгора отступил на шаг назад. Статуя говорила голосом Гаэт.

– Не бойся, Элиен, все происходит так, как я тебе обещала. Мы снова вместе.

Нет, он не спал. Статуя исчезла. А перед ним действительно была Гаэт – девушка из плоти и крови.

Испуг исчез столь же неожиданно, как и появился. Неведомое – прямо перед ним, в обличье воскресшей. И он, Элиен – по-прежнему жив, его легкие не превратились в скомканные пергаменты. Головоног ужаса – вновь в своей потаенной берлоге. Неслышимый, невидимый, временно не существующий.

Он не стал спрашивать, как совершилось это чудесное превращение. Он знал, что объяснение, которое может быть дано дочерью итского торговца театральными куклами, будет либо туманным, либо никаким.

«Есть вещи, которые следует принимать в их таковости безмолвно и благодарно», – учил его Сегэллак.

Влажные теплые руки Гаэт ласкали истомившееся тело Элиена, и он принял таковость любовной неги без излишнего умственного напряжения.

Элиен любил ее четыре раза. Он не чувствовал ни усталости, ни пресыщения. Мозг его был пуст.

Элиен наслаждался узнаванием. Он узнавал ее чувственные губы. Он узнавал волнующие прикосновения ее тонких пальцев. Он узнавал ее легкое дыхание и даже запах хвои, который источало платье Гаэт в ту первую ночь в шатре, расписанном знаками несостоявшейся победы.

Он узнавал крохотные ямочки на ее щеках и детский пушок над ее верхней губой. Да, это была Гаэт и никто иной. И Элиен ласкал ее хрупкое тело так, как не ласкал никогда и никого до нее, стараясь не вспоминать о том, как та же самая девушка упала к его ногам мертвой.