Где-то в конце шестидесятых годов ехали мы с другом поездом Рига – Москва. Вагон был чистенький и уютный. Рижские составы в то время, вообще, отличались чистотой, салфеточками на столах и хорошим чаем. В купе кроме нас никого не было. Получилось так, что мы не сумели взять билеты в плацкартный вагон и пришлось разориться на купейный. У нас была с собой бутылка красного Алжирского вина, самого дешёвого по тем временам. Вот мы и наслаждались жизнью и комфортом как могли. Выпив по глотку, мы вышли в тамбур на перекур. Там уже стоял мужичок и скручивал «козью ножку». Мужичку на первый взгляд было лет шестьдесят. По нашим тогдашним представлениям – глубокий старик. Седые волосы, постриженные под «полубокс». Седая, окладистая борода. Он бы сошёл за Деда Мороза будь ростом повыше. У этого деда был новёхонький костюм, из-под бороды выглядывал галстук, на ногах красовались лаковые туфли. Я так подробно рассмотрел старичка, потому что давно не видел как в поезде курят самосад. Мы-то с другом курили Шипку. И дёшево и сердито.

Пока я любовался лаковыми туфлями, дед прикурил, затянулся пару раз и предложил:

– А вот попробуйте моего табачку. Попробуете – другого не захотите.

Валерка сдуру попробовал. А потом кашлял до слезы. Дед остался доволен:

– Свой табачок. «Вырви глаз» называется. У меня дома всё свое. И молочко, и хлебушек, и мясо, и водочка. Соседи куркулём кличут. А я не обижаюсь, потому что куркуль и есть. И отец мой был куркулём. И дед. Работящие были мужики. Хозяйственные. А сейчас вот домой еду. На родине побывал, посмотрел всё, с людьми поговорил. Погостил – надо и честь знать. Теперь домой еду.

– Далеко ехать? – спросил Валерка.

– Ох, далеко, сынок, – обрадовался дед вопросу. – В самую что ни на есть тайгу.

Дед радостно засмеялся и фальшиво пропел:

– Кругом тайга, одна тайга, а я посередине.

А потом добавил:

– Ах, сынки! Если бы вы знали какое это счастье на родине побывать.

– А как же это Вас из Латвии в тайгу занесло? – снова встрял Валерка.

– Из Литвы, – ответил старик. – Мы под Паневежисом жили. На всё промысел Божий. На всё. Когда красные пришли в сороковом году, то нас выселили к чёрту на дуду. Так же, как и других кулаков. Всех, кто похозяйственней был – в товарняки и в путь дорожку. Мне четырнадцать лет было. Успел в карманы зерна насыпать. Тем и спаслись. На этапе из этого зерна похлёбку варили. На пару раз хватило. Сестра умерла ещё на этапе. Слабенькая была. А отец уже на выселках отошёл. Нас высадили в тайге на берегу речушки, дали топоры, пилы, продукты и уехали. Живи как хочешь. Сентябрь на дворе, а у нас ничего – ни хаты, ни запасов. Вот, и начали строиться. Что делать? Многие померли. А я живой. И очень даже. Это тоже счастье, сынки, живым остаться.

Дед достал носовой платок и промокнул повлажневшие глаза.

Я спросил:

– Так что же Вы в Литве, на родине не остались? Сейчас, ведь, можно.

Дед засмеялся:

– Свободы там нету. Понимаешь, сын, свобода не та. Куда ни ткнись, заборчики, межи, дорожки, тропинки. Туда не ходи, сюда нельзя. А у меня на тридцать вёрст вокруг всё моё. Хочу пашу, хочу кошу, хочу по траве валяюсь. Дети и внуки отдохнуть приезжают. Все при деле. Все по городам поразъехались. Мой хутор для них родина. Как же это мы с Алдоной всё это бросим?

Помолчали. И дед уточнил:

– Алдона – это жена моя.

Потом он затоптал окурок, пожелал нам счастливого пути и ушёл.

Мы тоже вернулись в купе. Там снова глотнули паршивого Алжирского и Валерка сказал:

– Туфту дед гнал. Как же это он из Литвы рижским поездом едет?

– А кто его знает? – задумался я. – Может, и врал дед. А может, и не врал. Сейчас уже не узнаешь.

Тут мы стали обсуждать прошедшую сессию и забыли об этом старике.

Я люблю очереди на приём к врачу. Нигде больше не наслушаешься разных разностей. Разве только в поездах дальнего следования. Поэтому я прихожу на приём за час до назначенного времени. За этот час, полтора ожидания можно и успеть познакомиться с соседом, и покалякать в своё удовольствие.

Вот и сегодня только я устроился в кресле, как сосед слева проявил инициативу:

– Миша. Миша меня зовут. А Вас?

Я посмотрел на собеседника. Миша был сухим костистым мужчиной средних лет.

Я назвал себя и тут же спросил:

– Какие проблемы?

– Чепуха на постном масле, – ответил Миша. – Ничего смертельного. Колено болит.

– Ах, это такое счастье, когда у тебя ничего не болит, – оторвалась от телевизора рыхлая дама в коралловых бусах.

– Нет, мадам, – возразил Миша. – Счастье не в этом. Счастье... – Миша замысловато покрутил в воздухе пальцем. – Сам не знаю в чём, но абсолютно счастливого человека я видел.

В начале девяностых поехал я в гости к старинным друзьям в провинциальный городок. И угораздило меня сломать ногу. Конец января, на улице красотища неописуемая, а я лежу в вонючей палате местной больницы. Условия такие, что вы и представить не можете. Самый разгул демократии. В больнице нет самого необходимого, кроме поддельной водки, которой торгуют санитары. Персонал, включая врачей, начинает пить с утра и уже к обеду плохо что понимают. Словом, не лечение, а сплошное удовольствие.

Мужики в нашей палате подобрались тихие, интеллигентные, если можно так сказать. Один только был не нашего поля ягода. Сергунька. Лежал с обморожением стоп. Говорил о себе только вот так : « Сергунька хочет, Сергунька видит...» Вечерами мы скидывались на бутылочку для разгона тоски. Наливали и Сергуньке. Пил он жадно, оглядываясь по сторонам. Боялся, что отберут, что ли? Вот выпивал он свою долю и начинал лопотать о том, как Сергуньке хорошо, о том, что скоро приедет его мама и заберёт его домой, о том, как служил он в авиаполку лётчиком, как пришлось однажды катапультироваться и он после этого стал всё на свете понимать. Словом, обычный шизоидный бред.

Особенно эти Сергунькины разговоры раздражали гитариста Артура. У него, бедолаги, были обморожены пальцы обеих рук и грозила ампутация.

– Придурку не наливать! – кричал он всякий раз.

На что Сергунька мягко и спокойно объяснял:

– Артур злой. Поэтому Артуру пальцы доктор отрежет. А Сергунька добрый. Сергуньке всегда хорошо, поэтому у Сергуньки всё заживёт.

И ласково улыбался.

Как-то раз пришла медсестра делать Сергуньке перевязку. Ходить он не мог, поэтому перевязывали его в палате. Понятное дело, что не каждый день. Кто-то из медсестёр забудет, кто-то поленится. Словом, неделю слишком был Сергунька без перевязок.

Вот медсестра сняла бинты и сразу за врачом побежала.

Смотрю, а у него рана сплошь в белых червях. Так и копошатся. Мне тошно, а Сергунька смеётся:

– Вот как хорошо! Червячки всю мою болезнь съедят.

Тут приходит врач и в крик:

– Довели до гангрены, деятели! Немедленно готовить к операции.

А Сергунька с улыбочкой:

– Не дам резать, доктор. У Сергуньки всё и так заживёт.

Врач этого Сергуньку и так уговаривал, и этак – ни в какую.

Тут Артур не выдержал:

– Пошлите, Вы, – говорит, – придурка на хрен. Пусть подыхает. А то уже тошно от его вранья про самолёты и про маму.

Доктор грустно так говорит:

– Про самолёты Сергунька не врёт. Он в самом деле лётчиком был. Получил травму во время катастрофы. А мама его давно умерла. Никого у Сергуньки нет. Он часто у нас лежит зимой. То у нас, то в психушке. Отогреется, отъестся и на волю.

После этого мы к Сергуньке начали относится с уважением. Мало ли что бывает в жизни? Не угадаешь.

Так вот. Через неделю меня выписали и как там было дальше с Сергунькиной гангреной я не знаю. Да и не до чужих болезней мне было. Свои проблемы навалились.

И так сложилось, что попал я следующей весной опять в этот городок. Весна. Распутица. Смотрю – идёт мне навстречу Сергунька. В обрезаные валенки обут. Прихрамывает, но идёт своими ногами.