Публика напряглась, как я и ожидал. Похоже, здесь многим было противно и гадко, а вспоминать об этом не очень хотелось. Так что песню встретили сдержанными аплодисментами. Я знал, что для телевизора это не имеет значения, что на монтажном столе подложат группу поддержки в первых рядах с поднятыми вверх руками и горящими зажигалками, что в звуковую дорожку вобьют восторженные вопли и бурные овации. Меня волновало другое.

Я вдруг понял, что Катя за год практически не изменилась. Сейчас это стало особенно ясно. Когда-то она страдала оттого, что ее никто не слышит, но теперь страдала еще больше от наигранного восхищения. Она нарочно спела такую песню, чтобы вызвать у здешней публики невольную, подсознательную реакцию отторжения. В ней до сих пор жила все та же девочка, желающая спасти человечество, которой она была год назад. Я стал другим, закопался в делах, а она осталась прежней. Для меня война кончилась одним выстрелом, да и то во сне, а для нее битва продолжалась, только если раньше ненавистный капиталист был где-то в стороне, то теперь она вынуждена делить с ним квартиру и постель. Потому что я сам стал капиталистом. Просто поменялся с Кириллом. Стоило ли при таких раскладах менять положение дел?

«Вот зараза, – подумал я, поправляя очки. – А делать-то что?»

Бросить все, забить на фильм этот чертов, погрязнуть в долгах и опять оказаться в нищете? Не хотелось. Но быть для Кати врагом хотелось еще меньше. Я вдруг понял, что выходка с Басей, когда я потащил ее в туалет, ранила не столько журналистку, сколько Катю. Захотелось надраться до зеленых чертей.

Я поймал официанта с текилой, опрокинул одну рюмку и тут же взял другую.

«Вот зараза! – мысленно повторял я. – Вот зараза!»

Нажраться мне удалось достаточно быстро. Надо признать – не мне одному. Вообще при наблюдении за гостями сквозь призму спиртового угара и стекла очков у меня создалось впечатление, что им попросту больше нечего делать, кроме как напиваться. Хотя нет, вру. Днем, конечно, они все были жутко занятые, деловые, понтовые – запросто не подойти. А вот вечером им не хотелось оставаться с собой наедине. А больше не с кем.

Катя закончила выступление, отыскала меня, но я был такой хороший к тому моменту, что она только махнула рукой, подозвала официанта и решила не отставать. Внутри меня было уже очень весело, так что размышления, мучившие недавно, заблудились в дебрях подсознания и докучать перестали.

Началась дискотека, диджей врубил упругую как вода музыку, от которой текила в крови начала двигаться упорядоченно. В клубе повеяло атмосферой бесшабашного отдыха, замерцал стробоскоп, лучи цветных прожекторов шевельнулись, завертелись, запрыгали, окончательно стирая у собравшихся мысли о прошедшем дне и о том мире, который остался за стенами.

– Саня! – Меня ухватил за локоть неожиданно возникший из толпы Бабуин. – Пойдем выпьем!

– Я уже по самые брови.

– А забей. Что тут еще делать, если не пить?

Он потащил меня в VIP-зал, где народу было значительно меньше, а у входа стояли двое крепких охранников. Нас они без слов пропустили, очевидно, знали в лицо. Меня половина Москвы уже знала в лицо, черт бы все это побрал. Причем не лучшая половина, как мне теперь представлялось. Но я отогнал эти мысли. В VIP-зале пол оказался завален толстым слоем алых плюшевых подушек, над которыми горели мощные красные лампы. Они давали не только свет, но и ощутимое тепло, как от солнца на пляже. Сам пляж был нарисован на стенах, а вода, может быть даже морская, содержалась в широком мелком бассейне, начинавшемся от барной стойки. По кромке бассейна сидели длинноногие девицы в купальниках. Лица у них были скучающие, что выдавало в них не посетительниц, а сотрудниц заведения. Работа на полставке в ночную смену. Оплата сдельная. На дне бассейна лежали две насквозь промокшие подушки.

Посетительницы, я насчитал пятерых, были как раз одетыми. Среди них оказалась Бася, и она, узнав меня, помахала рукой. Дурачась, я раскинул руки и растянулся на подушках, вызвав улыбки девушек. Бабуин одобрительно хмыкнул, взял из стопки на барной стойке большую тарелку, накидал в нее бутербродов с икрой, оливок и другой непонятной дряни, прихватил две стопки текилы и уселся рядом со мной.

– Кушай, – показал он на тарелку.

Я заправился бутербродом, потом мы выпили и закусили лимоном.

– Кайфовая вечеринка, – заметил Бабуин. – В голове уже ничего не осталось.

– Это кайфово?

– А то нет? Грузишься целый день всякой хренью, а тут – отдых. Феном бы еще заправиться.

– Не перебор?

– А какая разница? Мне один перец знаешь что сказал? Жизнь, говорит, – это компьютерная игра с очень хреновым сюжетом, но обалденной графикой. Это правда. А поскольку сюжет все равно не исправить, значит, графику надо сделать как можно лучше. Нет?

– Не знаю.

– Ты что, фен не пробовал? Дурак. С твоей работой это то, что доктор прописал. SP. Ну, типа, скорость, и все такое.

– Да ну тебя, – отмахнулся я.

– Я тебя хоть раз подводил? Я же говорю, что фен – это скорость. Закинешься и будешь успевать в сто раз больше.

– Отстань, – упрямо повторил я.

– Ладно, как хочешь.

К нам подсела Бася с бокалом шампанского.

– Ты злой, – пьяно заявила она. – И очки тебе не идут. Сними.

Я промолчал.

– Ты злой! – повторила она, легонько толкнув меня в плечо.

– Отвали, сучка, – посоветовал ей Бабуин. – Я тебя сюда провел, я и вышвырну вмиг. Подумаешь, журнал. Через год тебя забудут как звали. Как обычно, руководство разворует все деньги инвестора и закроет лавочку.

– Нет, – Бася покачала головой. – Меня не забудут. Я что, дура? Уйду в другой журнал. Их – как грибов после дождя. Один закрывают, два открывают. А у меня портфолио и опыт работы. И внешние данные. А Фролов твой злой. Прикинь, заставил меня рот с мылом полоскать.

– Серьезно, что ли? – развеселился Бабуин. – Ну ты, Саня, даешь! Уважаю.

– Все мужики – сволочи, – подвела итог Бася. – Родить захочу, и то будет не от кого. Все будут заставлять рот полоскать. Придется делать искусственное осеменение. Как корове.

– Ты от меня родить хотела, что ли? – заинтересовался я.

– А все! – она сунула мне под нос кукиш. – Все, поезд ушел. Чик-чик, замочек на ключик.

– Ну и нажралась, – вздохнул Бабуин. – Вали отсюда, а то охрану позову. Они тебя за твой замочек ухватят и выкинут.

– Ох, ох! – Бася поднялась и пошатываясь направилась к стойке. – Все мужики – мудаки.

Коля-Бабуин взял бутерброд и с наслаждением прожевал.

– Если бог есть, то он конченый дебил, – заявил он с набитым ртом.

– Это еще почему?

– Потому что был бы умным, сделал бы матку отдельно от человека.

– В смысле? – не понял я.

– В самом прямом. На деревьях, к примеру. Чтобы не внутри баб. А баб чтобы вообще не было. Ненавижу.

– Ну хватил, – невесело ухмыльнулся я.

– Бабы все – дуры. Все до единой. Одни в одну сторону дуры, другие – в другую. Одни готовы мужиков в жопу целовать по восемь часов в день. Противно. Другие, наоборот, считают себя последним оплотом человеческой цивилизации. Это наивно.

Я подумал о Катьке, и мне стало тошно. Так тошно, как давно уже не было. Захотелось схватить Бабуина и свернуть ему шею, как я раз свернул ее чеченскому снайперу, обнаружив его позицию. Мог пристрелить, это было бы безопаснее. Но я был зол, ведь это он два дня не давал саперам высунуть головы из окопов. Мне тогда до одури захотелось убить его собственными руками, и я ни разу не пожалел об этом. Но Бабуину, конечно, голову я не стал сворачивать. Просто промолчал.

– Я бы женился, – сказал он. – Но на ком? Москвички только и думают, как свой замочек подороже пристроить и при этом никого у себя не прописывать. Приезжие – еще хуже. Мечтают на твоем горбу в рай въехать. Не-на-ви-жу!

– С твоими заявками прямая дорога в пидоры, – усмехнулся я.

– Не хочу! – Бабуин помотал головой. – Знаешь, какое на свете самое жалкое зрелище? Старый, никому уже не нужный педрила. Они в молодости такие понтовые, дальше некуда. Думают, вся жизнь впереди. А она у них не впереди вся, а сзади. В заду то есть. Понял, да? Хлоп, и нет. Остается шикарная квартира на Гоголевском бульваре, старый пятнистый дог, раздолбанная жопа и одиночество. Навсегда.