Снова глянув на радар, я поразился, насколько эффективно мне удалось сломать строй противника – истребители Бессмертных перекрыли друг друга, из-за чего стрелять могли только два передних. Самое время сбросить первую мину! Причем у меня не было ни малейших иллюзий по поводу того, что на нее кто-то нарвется, смысл сброса был совершенно в другом. Дело в том, что мощность термоядерного фугаса, пусть и малого калибра, настолько высока, что даже в вакууме, где исключены ударные волны, близкий взрыв мог нанести истребителю повреждения, несовместимые с продолжением боя. Поэтому расстреливать мины следует с приличных дистанций, а попасть в столь малогабаритную цель не просто. Так что моей задачей было не столько поразить взрывом один из вражеских истребителей, сколько отвести от себя огневую мощь их бортовых батарей. И воспользоваться этим, естественно. Поэтому прежде, чем сбросить фугас, я подготовился к довольно сложному маневру, который пару раз неплохо у меня получался в учебных боях.

Подправив вектор тяги маневровых дюз, я коротко ударил в пространство маршевыми, чтобы стабилизировать полет, затем снова пустил машину по свободной орбитальной траектории и взялся за рукоять сброса. Коротким движением я сбросил мину и тут же рванул топливо в правой маневровой дюзе, разворачивая свой истребитель на сто восемьдесят градусов. В космосе нет большой разницы – лететь носом по ходу движения или кормой, а вот плазменные орудия на “D-6” ориентированы строго вперед, так что каждый раз, если хочешь отстреливаться от нападающих, приходится разворачиваться к ним лицом. Причем это не так просто, как кажется, поскольку надо не только развернуть машину, но и очень точно остановить разворот в определенный момент, коротко ударив противоположным маневровым двигателем.

Однако, несмотря на пережитую нервотрепку, я справился с задачей успешно, в результате чего клин Бессмертных влип в сетку моих прицелов. И тут же вражеские истребители расчертили тьму вакуума белыми трассами плазменных залпов, но мне на маневры ухода не надо было тратить время и силы, потому что целили они не в меня. Для них в пространстве болтался более достойный предмет приложения огневой мощи – сброшенная мною мина. А чтобы поразить ее, нужна определенная сноровка. И не поразить нельзя, а то так шарахнет по боевым порядкам, что можно будет по всем орбиталям собирать оплавленные броневые щиты. Так что секунд на двадцать, а то и на сорок про меня пилоты забудут, в этом не было ни малейших сомнений. Я же в течение этого времени мог выцеливать и поражать Бессмертных беспрепятственно.

Не тратя драгоценного времени даром, я нажал на гашетку, отправляя в пространство по прицельному вектору такую порцию плазмы, что, попади она даже в ад, чертям все равно стало бы жарко. Что уж говорить об истребителе, пусть и защищенном магнитной броней? На атомы его, конечно, не распылило, но от прямого попадания он раскалился добела, а через миг рвануло топливо в баках, расшвыряв во все стороны стремительные, на глазах остывающие осколки корпуса.

Я толкнул ногой педаль управления маневровой дюзой, чуть переводя прицел в сторону, на другого противника, но тот, получив сигнал от прицельного сканера, завертелся в маневре ухода и вывалился из моей сетки орудийного наведения. Понятное дело, что этим он ослабил общую огневую мощь группы, а Бессмертным и так приходилось туго, поскольку расстояние до мины стремительно сокращалось и она все еще не была поражена. Так что я представляю, в каких выражениях увернувшийся от меня истребитель получил от своего командира крыла приказ вернуться в строй. Но было поздно – на такой скорости, которую я задал для орбитального боя, восстановить развалившийся клин было уже невозможно.

Упустив одну цель, я тут же поймал в сетку наведения следующую и выжал гашетку раньше, чем вражеский ас врубил тормозные дюзы. Часть моего залпа он сбил встречными факелами активного торможения, но я не отпускал гашетку, подрабатывая маневровыми дюзами и не выпуская его из прицела. Парню пришлось не сладко – он не мог вырубить дюзы, защищаясь огнем от плазмы, поэтому испытывал тяжелейшие перегрузки. При этом он стремительно терял скорость, а следовательно, начинал все сильнее терять астроцентрическую высоту, выходя из боя на более близкие к звезде сектора. Он испугался, я понял это через пару секунд. Да и легко ли не испугаться, когда в тебя лупят из всех стволов, а единственный щит, спасающий тебя от неминуемой смерти, – твои работающие на износ тормозные дюзы?

У меня мелькнула мысль его пожалеть, оставить в покое, пусть уходит из боя, но в приступе азарта и бешенства рука помимо моей воли сжимала гашетку. Честно говоря, я так увлекся удержанием вражеской машины в прицеле, что совершенно выпал из ритма схватки. Тут-то мне и прилетело. Командир вражеского крыла набрал скорость, оставил за кормой мину и влупил мне по касательной в борт добрую порцию плазмы. Причем он был настоящий мастер, бил по вектору, без прицела, чтобы не спугнуть меня писком противоорудийного сканера. Это снизило точность и результат попадания, но мне оказалось достаточно и этого. Кормовая часть моего истребителя раскалилась, угрожая взрывом запасов топлива, так что мне пришлось со всем возможным проворством бросать орудийную гашетку и хвататься за рычаг катапульты под креслом. Сработало – страшный пинок в зад вышвырнул меня из кабины вместе с креслом. Но тут же взорвались контейнеры с топливом, не только придав мне дополнительное ускорение, но и обдав левую половину тела чудовищным, нестерпимым жаром. Через немыслимо краткую долю секунды я ощутил укол инъектора, вогнавшего мне в бедро дозу анабиозной сыворотки, а еще через миг меня замотало в кокон противовакуумной защиты. Дышать внутри было нечем, поэтому легкие обожгло дыханием смерти, а тело свело отчаянной болью ожога, но уже через пару десятков секунд я почувствовал, как проваливаюсь в черную, похожую на смерть пропасть анабиоза.

Я терпеть не могу принимать решения. Если совсем честно, то сама необходимость выбрать что-то одно из некоторого количества вариантов кажется мне унизительной. Пусть даже выбор предстоит всего из двух альтернатив, но ведь от другого придется тогда отказаться! Со стороны это может показаться похожим на жадность, но никто из знакомых не мог меня упрекнуть в этом пороке. Скорее… Скорее мне просто каждый раз было боязно принимать на себя ответственность за собственное решение.

Мой боевой товарищ Доран, однокашник по Республиканской Летно-Боевой академии, при всем хорошем ко мне отношении зачастую бурчал, что когда-нибудь из-за собственной нерешительности я попаду в серьезную передрягу. И вот сбылось – я чудом остался жив, получил приличный ожог и чуть не вылетел из академии по решению медицинской комиссии. Так мой первый бой чуть не стал последним.

Как-то раз, незадолго до выпуска, мы с Дораном выпивали в кабачке “Пирс” в двух кварталах от академии. Посетителей было немного, наличности у нас – тоже, так что мы с ним больше болтали, чем пили, попутно просматривая военные сводки на мультисетевом мониторе, встроенном в стол.

– Это ты накаркал! – прямо заявил я Дорану, выпив очередную стопку “Битума”.

– Ты о чем? – покосился он на меня.

– О моем ранении! – пояснил я, потрясая в воздухе указательным пальцем. – Кто мне постоянно лил в уши, что я поплачусь головой за свою нерешительность?

– Остынь, дружище! – Доран посмотрел мне в глаза. – Если я в чем и виноват, то как раз в противоположном. Я так часто сетовал на твою нерешительность, что ты ударился в другую крайность. Ты погорячился! Надо было раньше оставить парня в покое, тогда бы у тебя было достаточно шансов выйти из боя победителем или с меньшими потерями. Хотя… В чем-то ты прав. Горячность является обратной стороной нерешительности, точнее, ее компенсацией. А надо придерживаться золотой середины.

– К черту! – Я пьяно помотал головой. – Лучше уж проявлять нерешительность. Я от нее меньше пострадал, чем от горячности.