Паренек рванул следом, только ветер в ушах засвистел, мигом догнал старика, выхватил у него топор и первым подскочил к срубу. Он успел обрубить одну из пяти туго натянутых веревок, но остальные скрипя от натуги сорвали бревенчатый сруб с продольных бревен и унесли в темноту по дороге. Бревна скакали как живые, грохотали друг о друга, чавкали по размокшей грязи.

– К коням привязали! – ужаснулся Микулка. – Сейчас попрут… Как тихо все сделали, поганцы!

– Не кисни! Кати последнее масло из чулана, а я лампу из избы принесу. Не жалей, лей прямо у сруба. И пошире, через весь гостинец.

Микулка спотыкаясь вытащил из чулана бочонок, покатил к месту, где некогда стоял сруб. Там Зарян уже ждал с зажженным светильником. Паренек вышиб топором крышку и разлил густое золотистое масло в грязь, в тот же миг услышав дробный топот двух десятков коней.

– Палите, дед Зарян! – крикнул Микулка, отскакивая с топором в сторону.

Чадное пламя занялось через всю дорогу, пылавший бочонок покатился на юг, пугая подскочивших коней. Дед Зарян затерялся в дыму и в тот же миг налетела конница. Со свистом и улюлюканьем печенеги налетели на стену огня и многие кони, испугавшись пламени, не стали прыгать через раскаленную реку, рванулись назад, роняя седоков в шкворчащее масло. Но с десяток конников прорвались к избе и теперь кружили по поляне, выискивая врага, остальные спешились и обходили огнь слева.

Черный угарный дым заволок всю округу, луна скакала в смрадных клубах как сумасшедшая, крики печенегов и ржание коней смешались в жуткую песню боя. Микулка остался совсем один. Он стоял с топором в руке, освещенный желто-красным огнем, чумазый и страшный как нав, озирался затравлено и просто не знал что делать. А вокруг засвистели невидимые во тьме стрелы.

Близкий хрип печенега привел его в чувство, он понял, что Зарян где-то рядом, бьет басурман. Паренек бросился наземь, как учил старик, перекатился, уходя от стрел и встал на ноги уже за толстым стволом бука, в который сразу же с треском влетели три булатных острия. В трех шагах справа, из дыма выскочил пеший печенег с перекошенным злобой лицом, в его руке тускло блестела тяжелая сабля. Микулка привычной рукой метнул топор, с треском вгоняя его в закрытые кожаным доспехом ребра, подскочил, выхватил саблю и очертя голову бросился в самую гущу пеших, мельлькая в дыму огненным факелом своих ярко рыжих волос.

Лучники опасались стрелять в буйную сумятицу теней, людей и огненных сполохов, поэтому Микулка уже не метался от стрел, сосредоточился на сече, отбивая и нанося звонкие удары.

Оказалось, что печенеги особой силы в руках не имели и паренек начал теснить их мощной рубкой, прикрываясь со спины избой. Но численное превосходство противника сказалось очень быстро, Микулка начал выдыхаться и все чаше пропускал секуще удары по рукам и груди. Полушубок на нем скоро развалился кровавыми лохмотьями, но израненное тело уже не реагировало болью, только ныло и сочилось кровью. Он с усталым равнодушием заметил движение в лесу, кажется еще одна рать шла на подмогу противнику.

– Сдавайся, урус! – кричали остервенелые рожи, бросаясь слюной. – Сдавайся, совсем один остался!

Микулка полоснул отяжелевшей саблей, не удержался и упал на одно колено, продолжая почти вслепую отражать и отражать удары. Печенеги орали все громче и вдруг дрогнули, словно им в спину со стороны леса ударила неведомая сила, дрогнули и повернулись к Микулке спиной, словно его и не было. Он шлепнулся коленями в раскисшую от крови грязь и опустил саблю, дивясь необычному зрелищу.

Со стороны леса широким сомкнутым полукругом теснила печенегов, щерясь клыками, огромная волчья стая. Дикие звери прыгали как кошки, сбивая всадников с седел, вырывали внутренности, грызли глотки. Некоторые из них корчились в грязи с раздробленными черепами, некоторые ползали на брюхе, пронзенные стрелами, но лес выталкивал из себя новые и новые полчища серых воинов. Казалось, что волки были повсюду, ни у конных, ни у пеших не осталось ни единого шанса на спасение от мощных клыков.

Во главе этой дикой резни Микулка приметил огромного, почти белого волка со знакомым оберегом на лохматой шее. Волкодлак напористо валил коней на ходу, оставляя своей молчаливой свите добивать поверженных ратников. Вышедшая из низких облаков луна заливала кровавую бойню ослепительно-мертвенным светом.

Вскоре все стихло… Поляна была просто завалена растерзанными людскими и конскими трупами, да и вокруг Микулки валялось шесть окровавленных тел, изрубленных саблей. Сил встать не хватало, паренек отбросил оружие и на четвереньках отполз в сторону от парившего мяса, не удержался и рухнул на землю.

Волки рыскали по поляне, обнюхивали своих поверженных собратьев, растаскивали конину и человечину. Волкодлак подошел к лежащему в грязи Микулке и прямо у него на глазах обернулся старцем.

– Славно воил, людь… – похвалил он. – Много ворога обрек. Прав был Зарян, когда рек, что на всяку силу сила большая сыщется. Сыскалась…

– Где… Он… Сам… – еле слышно прошептал паренек, моргая залитыми кровью глазами.

– Почил… Неужто не заслужил отдыху?

Что-то не понравилось Микулке в этих словах. Он собрал всю свою силу, напрягся так, что в глазах потемнело, но встал на карачки и пополз в сторону тлевших сизым дымом остатков сруба. Волкодлак молча шел рядом, останавливая дланью спешивших на свежую кровь волков.

– Ооо… – только и смог выдохнуть Микулка.

Дед Зарян спокойно и мирно лежал у самой кромки леса, на губах осталась печать озорной усмешки, приводившей врагов в бешенство, руки крепко сжимали изрубленный посох, застрявший в басурманской спине, а из его груди топорщились в небо пять коротких печенежских стрел. Микулка давился слезами, полз, теряя последние силы, но никак не мог одолеть целую груду трупов, валявшихся вокруг неподвижного старика. Справа и слева от Заряна сидели на страже два угрюмых волка, пытались завыть на луну, но никак не решались.

Микулка дополз, уткнулся в насквозь промокший стариковский тулуп и зарыдал навзрыд. Так он не плакал еще никогда в жизни.

Еще луна не склонилась к закату, а волки уже полностью очистили поляну. Только изрытая копытами земля и запах крови напоминали жуткую схватку.

– Заряна мы винны с собой отнесть. – еле слышно произнес волкодлак. – Его как не хорони, все одно не подберешь к нему обычай. Кем он только ни был за свой живот долгий… Схороним по нашему, есть в этом правый смысл.

– Он русич… – печально ответил Микулка. – Надобно по-русски и хоронить.

– А мы? – удивился волкодлак. – Чай не русичи? В лесах этих жили от веку, когда люди еще говорить не могли, в шкуры кутались. Не в огонь ему надо, а в землю родную. Жил аки волк, погиб аки волк, с нами и в путь последний пойдет.

Микулка не стал возражать, да и не хватило бы у него сил схоронить деда. Сам едва жив остался. Он отвернулся и угрюмо побрел в избу, не желая смотреть, как уносят Заряна.

– Избу сбережем, что бы ни было… – в след пареньку шепнул старец. – Ступай с миром молодой витязь.

Микулка не ответил, отворил дверь, забрел в комнату и скинув обрывки одежды, с натугой залез на печь. Подросший котенок словно чувствовал невыразимую печаль в сердце молодого хозяина, ластился, тыкался мохнатой мордашкой.

– Отстань, Фырк! Не до тебя сейчас… – отмахнулся Микулка и лег на спину.

Спина почти не болела, а вот грудь, лоб и руки буквально покрылись мелкими и крупными порезами. Паренек вздохнул. "Не сдюжу…" – безразлично подумал он. – "Истеку юшкой. А ежели нет, так лихоманка доконает".

– Никак помирать шабралфя? – раздался совсем рядом знакомый голосок.

Микулка поморщась повернул голову и еле узрел в темноте кикимору, сидевшую на корточках у самого края печи.

– Заряна печенеги убили. – прошептал он. – Кому я теперь нужен? Ежели помру, так никто и не узнает.

– Незачем мне в избе мертвяк. – серьезно ответила кикимора.