Как труп.
Как топор дровосека в умелых руках.
В моих руках.
5
Серый мокрый гравий под ногами, такое же серое небо над головой.
Вечер…
Ранний зимний вечер, обломки колонн, неровные, покрытые еле заметными капельками влаги, разбитый мраморный лик, бессмысленно пялящий пустые глаза…
Форум.
Сердце Великого Рима.
Я оглянулся, узнавая. Когда наставник, падре Масселино, в первый раз привел нас сюда, я почувствовал удивление – и обиду. И это Великий Рим? Город Цезаря и Цицерона, Столица Мира? Грязный пустырь, покрытый серыми обломками? Конечно, я знал, что с той поры прошла тысяча лет, но разве я мог тогда понять, что такое тысяча лет? Десять веков! Десять! А эти серые колонны все еще стоят.
Странно, разговор с этим мальчишкой стоил мне больше, чем думалось…
Падре Масселино, кажется, понял и принялся объяснять, каким был Форум раньше, за десять веков до того, как мои детские башмачки ступили на этот гравий. Золото, зеленоватый мрамор, ровный торжественный марш коринфских колонн, надменные бронзовые боги на постаментах. Они не знали меры в своей гордыне, эти язычники, думавшие, что их Рим действительно Вечный.
Много позже, глядя на руины дворца Сыновей Солнца на околице Тринидада, я все время вспоминал Форум. Инки тоже мнили себя владыками Вселенной. Прошел всего век, но высокая трава уже покрыла их города, и дерево омбу растет посреди тронного зала.
Тогда, в детстве, я честно пытался представить то, о чем рассказывал наставник. Эти потрескавшиеся ступени – святилище Сатурна, стена, грозящая рухнуть в любой миг, – храм Кастора и Поллукса, звездных Близнецов… Не получалось. Камни оставались камнями – пыльными, никому не нужными, замолчавшими навеки.
И все-таки что-то меня расстроило. Конечно, не сам сьер Гарсиласио. В конце концов, я спасаю не только его бессмертную душу, но и жизнь. Этого он еще не знает, да и ни к чему ему это знать.
Тогда что?
Я поддал ногой дно глиняного кувшина и вздрогнул от легкого стука. Я знаю ответ. Знаю – и боюсь себе признаться. Боюсь, потому что вспомнил…
Я никогда не знал своего отца. Он умер от ран на чужбине, когда я еще не родился. И я не любил его, бросившего мать ради никому не нужной славы и горсти серебра.
Я – Постум.
Посмертник.
Потом были наставники, учителя, приятели. Даже друзья были. Был Станислав Арцишевский, Бешеный Стась, единственный земляк на тысячи миль вокруг.
Были. Но отца уже не было.
Мне исполнилось пятнадцать, когда я впервые вдохнул влажный воздух Гуаиры. Мне было страшно – и одиноко. Илочечонк попал в Прохладный Лес. Лес, в котором люди были порою страшнее ягуаров.
Отец Мигель Пинто…
Я так и называл его – Отец, и не только потому, что он был коадъюктором, а я только-только принял третий обет.
Отец… Я-Та – как звали его гуарани.
Тот, кто стал отцом сироте Илочечонку.
Странно, ведь тогда ему еще не было и тридцати.
Я мотнул головой, прогоняя непрошеные воспоминания. Непрошеные, ненужные. Отец Мигель Пинто навеки остался со своими сыновьями среди Прохладного Леса. И только Илочечонк, его любимый сын, поспешил уехать от еще свежей могилы.
Земля на могиле была желтой – как тибрская вода.
И мне нет прощения!
Я оглянулся, словно кто-то, скрывающийся за серыми колоннами, мог подслушать, догадаться, – и тут же горько усмехнулся. Конечно, нет! На грязном пустыре, бывшем когда-то сердцем Вселенной, никого нет. Да и кому нужен одинокий чудак в модном амстердамском плаще и нелепой шляпе? Напрасно я забрел сюда!
Напрасно!
И совсем напрасно вспоминаю то, что мне велено забыть.
Илочечонк, сын ягуара, не виноват.
Ни в чем!
Отец Мигель Пинто, провинциал Гуаиры, принял смерть за дело Христово, выполнив свой долг до конца.
И я тоже выполняю свой долг.
А долг – это приказ. Приказ, которому я послушен.
Как труп.
Как топор дровосека.
6
– Топоры-ножи-ножницы-сечки! Точу-вострю-полирую!
Я невольно оглянулся – здоровенный чернобородый детина в рваной куртке и такой же шляпе лихо крутил ножной привод, легкими движениями поднося к вертящемуся точилу огромный нож. Здесь, у входа в гостиницу, вечно крутится всякий люд: зеленщики и возчики поутру, разносчики и торговцы – ближе к полудню. Кажется, настал час точильщиков.
– Вострю-полирую! Эй, синьор, а не затупилась ли у вас шпага?
Лицо точильщика тонуло в вечерней тени. Рукам повезло больше – на них как раз падал свет из окна. Я мельком отметил, что у ножа приметная рукоятка – костяная, с углублениями для пальцев и двумя большими медными заклепками.
– Так как насчет шпаги, синьор? Шпаги-палаши-кинжалы вострю-полирую!
Я покачал головой и взялся за рукоять двери. Поздновато же чернобородый ищет клиентов! Или его клиентура как раз ночная?
– Ножи-заточки – друзья средь темной ночки! Плати байокко – навострю на два срока!
Да он весельчак!
* * *
Громкий голос шевалье дю Бартаса был слышен даже в конце коридора. Первая мысль оказалась не из самых удачных: наш хозяин, отчаявшись получить долг, велел принести «испанский сапог» прямо в номер.
Бурбон, Марсель увидя,
Своим воякам рек…
Слава Господу в вышних, ошибся. Доблестный шевалье всего-навсего распелся.
О, Боже, кто к нам выйдет,
Лишь ступим за порог?
То спуски, то подъемы,
Ах, горы не легки!..
Я постучал и заглянул в комнату. Шевалье дю Бартас восседал за столом, пустой кувшин приткнулся к ножке стула, кубок – тоже пустой – стоял вверх донышком, наводя на грустные мысли.
Дошли, но даже дома
Свистели в кулаки!
Стась Арцишевский, когда мы с ним в очередной раз дегустировали aqua ardiente, рассказывал, что пушкарям перед залпом следует открыть пошире рот, дабы не оглохнуть. Я уже собрался последовать его совету, но песня смолкла, и я так и не узнал, что стало дальше с вояками славного принца Бурбона.
– Ужинали, синьор дю Бартас?
Его вздох напоминал отзвук дальней канонады, и я невольно посочувствовал славному шевалье. Кажется, не только солдатам принца довелось свистеть в кулак.
– Тогда я закажу ужин прямо сюда, а вы пока расскажете.
– О, мой дорогой друг! – прочувствованно воскликнул дю Бартас. – Поистине вы меня спасаете от лютой смерти, ибо наш каналья хозяин окончательно потерял всякий стыд и определенно решил заморить меня голодом. Ну почему в этом городе никто не дает в долг? Mort Dieu! Проклятые итальяшки! Хуже них – только испанцы, будь они трижды…
Тут он взглянул на меня и осекся.
– То есть, мой дорогой де Гуаира, я ни в коем случае не имел в виду вас…
Меня?
– Извините, ради Бога, сам не знаю, как это язык повернулся…
Я понял. Акцент! Я ведь тоже говорю с кастильским акцентом, как и бедняга де ла Риверо!
– Я не испанец, синьор дю Бартас. И даже не португалец.
– Правда? – Голубые глаза засветились радостью. – О, мой друг, поистине это хорошая новость! Ma foi! Вы мне дороги, будь вы даже гололобым турком, но то, что вы не поганая испанская собака, – это отличная новость!
Я невольно сглотнул. Поганая испанская собака, гололобый турок, английский еретик, итальяшка, грязный индеец, пархатый жид…
А ведь шевалье не из худших в человеческой стае!
– Я русин, если вы, конечно, не против.
Дю Бартас решительно качнул головой:
– Помилуйте, мой друг! Как я могу быть против?.. Гм-м, а это где? В Америке?
