– Побег, – кто-то тормошил Соболева за плечо. – Побег…

Начальник колонии строгого режима Павел Сергеевич Соболев проснулся, сел на жестком диване, помотал головой, стряхивая с себя клочья дремоты. В домашнем кабинете, где он вечером засиделся над бумагами, да так и остался на ночь, горел верхний свет. У изголовья дивана стоял ближайший подчиненный полковника, заместитель начальника колонии по режиму, для краткости прозванный кумом, майор Борис Иванович Ткаченко. Кажется, это он теребил Соболева во сне. Павел Сергеевич глянул на будильник: без десяти четыре утра.

Побег… Ясно, иначе кум не заявился бы сюда в такое время, не осмелился разбудить начальника колонии. За окном стояли белесые сумерки, белые ночи, воспетые лирическими поэтами, на взгляд Соболева, дармоедами и бездельниками, не жившими в суровом климате, на высоких широтах.

– Ну? – спросил Соболев, нащупывая босыми ногами шлепанцы.

– Пять заключенных бежали ночью из медсанчасти. Это случилось где-то между двенадцатью и часом ночи. Погоня организована…

Соболев не дал куму договорить, матерно выругался. Темные усы Ткаченко обвисли, уголки губ опустились, глаза светились тусклым блеском, словно у дохлой рыбы. Кум хотел показать всем своим видом, что вину свою сознает, но сделает все, чтобы поправить положение.

Павел Сергеевич встал и как был в трусах и в майке отправился умываться. В коридоре он наскочил на жену, Веру Николаевну, безмолвно стоявшую у стены.

– Иди ложись, – сказал Соболев. – Что ты тут, честное слово…

– Паша, что случилось? – жена склонила голову набок.

– Тихо, детей разбудишь, – Павел Сергеевич приложил палец к губам. – Ничего не случилось, пустяки.

Он хотел сказать жене какие-то хорошие, ободряющие слова, но в голову лезли одни грубости, матерная ругань. В ванной комнате он почистил зубы, поскреб бритвой щеки и подбородок. Павел Сергеевич был так зол на Ткаченко, что до крови оцарапал бритвой подбородок. Наступил май, и вот на тебе, побег в составе группы. Зимой случаев не было, обошлось без неожиданностей, как всегда. Потому как известно – не такие уж дураки зэки, зимой не бегают. А если и бегают, то не далеко. Тут зимой куда не рванешь – снега по пояс, а то и по горло. Дуют ледяные северные ветры, сутками метет пурга. Зимний побег – это самоубийство, верная смерть. Да, Республика Коми это вам не Краснодарский край. А дороги перекрыты, деваться зэку некуда, только замерзать в чистом поле.

Головная боль для начальника ИТК начинается поздней весной или ранним летом. Когда снег превратился в воду, но ещё не растаяли непроходимые болота, которыми зона окружена со всех сторон. Когда приходят эти проклятые белы ночи – жди беды. Соболев прошел на кухню, под ногами скрипели крашенные доски пола. Он встал у стола, просунул большой палец в ручку фарфорового чайника, полного густой, черной, как деготь, заварки. Присосавшись к носику, Павел Сергеевич неторопливо, глоток за глотком, втягивал в себя терпкую заварку и смотрел в окно.

Дом Соболева на взгорке, отсюда, из его кухни, мрачноватый пейзаж как на ладони. Фонари с отражателями и прожектора, укрепленные на столбах, ярко освещали территорию зоны в сумерках и по ночам. Глухой четырехметровый забор, увенчанный нитками колючки, рядом с забором – метровой глубины ров, заполненный талой водой.

Сторожевые вышки с внешней стороны забраны досками, чтобы дежуривших на них конвоиров зимой не продувал насквозь лютый ветер. И еще, чтобы солдаты не отвлекались, не пялились со своей высоты на жилой поселок, на прохожих баб, а наблюдали только за зоной, только за зэками. Соболев высосал из чайника всю заварку, вытер губы и, шаркая тапочками по полу, пошел обратно в кабинет, собираться.

Соболев протоптанной тропинкой шагал через овраг, через низину от своего дома к зонной вахте. Посередине пути он остановился, бросил взгляд за спину. В серых сумерках окна дома светились теплыми желтыми огнями.

Жена, встревоженная и расстроенная, уже не заснет. И дети, Сашка и Надя, наверное, проснулись, разбуженные топотом сапог в передней. А ведь им выспаться надо, сегодня в школу, у сына одиннадцатый выпускной класс… Соболев не довел мысль до конца, вздохнул и зашагал дальше.

Почтительно поотстав за полковником следовал Ткаченко, на ходу рассказывая обстоятельства преступления, которые удалось выяснить на данную минуту. Когда прошли вахту, очутившись на территории исправительно-трудовой колонии, свернули направо к двухэтажному административному корпусу, Соболев со слов кума уже знал о побеге все или почти все.

Зона видела последний сон, объявлять побудку прежде времени, устраивать перекличку, не имело смысла. Бежали не из бараков, из медсанчасти, личности беглецов уже установлены.

В своем кабинете на втором этаже Соболев повесил шинель и фуражку на вешалку, занял место в кресле с гнутыми подлокотниками и мягким сидением. Высокую резную спинку кресла украшал вырезанный тоже из дерева орел, позолоченный, с двумя головами и растопыренными когтистыми лапами. Про себя хозяин в зависимости от градуса настроения именовал орла, то символом обновленной России, то вареным петухом, то чертовым мутантом.

Кресло не нравилось Соболеву. Помпезное и безвкусное, напоминавшее то ли королевский трон, то ли место председателя суда присяжных. Его сделали заключенные краснодеревщики специально под хозяина, но не угодили, не потрафили его вкусу.

Ткаченко заскрипел стулом, забросив ногу на ногу, завел рассказ по новому кругу. Соболев слушал в пол-уха. В его сердце засела не то чтобы не злость или не обида, обижаться на беглых зэков все равно, что обижаться на лесных волков, человеческие чувства им не доступны… В сердце угнездилась какая-то незнакомая космическая темнота и безысходная необъяснимая тоска.

В отличие от многих других начальников исправительных колоний Соболев не считал себя плохим хозяином. Он не «давил» ни зону, ни контролеров, как давят другие. Не вешал десять суток БУРа за то, что на нарах мужика косо висит табличка с фамилией и номером, за рисованные самодельные карты, за порченные на бушлаты или другую мелочь.

Не замечал, когда блатную работу, хлеборезов, поваров, библиотекарей, бугров, санитаров, зэки получали за взятки, которые передавали низовым работникам администрации. Так уж пошло на всех зонах, ничего с этой раковой опухолью не сделаешь, потому что хорошо жить всем хочется. Но за серьезные провинности, за злостное нарушение режима, Соболев карал беспощадно, даже жестоко.

Хозяин знал, что зоной правили воры старой формации, молодые беспредельщики поджимали хвосты, быстро забывали здесь вольные замашки, и вообще не поднимались выше шестерок или быков. Колонию «грели» московские авторитеты, здесь ходили деньги, большие деньги, что строжайше запрещено всеми уставами.

Соболев был хорошо осведомлен обо всем, что происходило в его царстве, но смотрел на устоявшиеся порядки сквозь пальцы, предпочитая не тревожить поганый муравейник, не допускать передел власти, раз и навсегда решив: пусть уж лучше зону держат «законники», чем бандиты. Возможно, последние побеги и есть наказание за его либерализм.

– Итак, установлено, что на окраине поселка стоял «газик», – подвел итог Ткаченко. – Кто-то из вольных пособничал беглецам. Всю эту музыку заказал и проплатил.

Ткаченко разложил на столе хозяина военную карту, склонившись над ней, стал водить указательным пальцем по бумаге.

– Дернули они на север, – продолжал кум. – Это для того, чтобы пустить погоню по ложному следу. Так или иначе, дороги уже перекрыты здесь и здесь. Маловероятно, что машина уже проскочила эти участки. Хотя как знать. Но им все равно далеко не уйти. Думаю, они сделают крюк, но скоро бросят «газик». И пешком или на попутках повернут на юг, к железной дороге. Попытаются уйти на товарняке. Пути на запад, на восток или на север у них нет. Там лесотундра, гиблые места. Единственный вариант – пробираться на юг, к железке.