Он извивался бы с чудовищной, невозможной для человека силой, способной порвать наручники и сыромятные ремни – если б смог. Он бы смог, он сам видел такое – как крушат железо, ломая кость и разрывая собственное мясо – от страшной боли – смог бы и он…

Его путы оказались крепче.

Он остался скован и нем.

Он бы умер, как умирали многие – без смертельных ран, просто от боли… Или хотя бы отключился, потерял сознание – ему не дали и этого.

Потом все ушло.

Пришло другое.

Не к Тарантино. К папе.

В серо-стальных глазах появился неприятный красноватый отттенок – папа проснулся. Ничей разум не смог бы спать после короткой экскурсии по закоулкам памяти Тарантино. Ничей. Ни человеческий, ни…

Папа проснулся.

Долгий-долгий сон кончился.

Люди во сне дышат, сердце их бьется, некоторые разговаривают, иные даже ходят – не прерывая сна. Папа мог все это и еще очень многое. Сон был внешне похож на жизнь – но папа не делал в нем того, для чего был рожден… Или создан…

Его разбудили. Разбудили, чтобы отыскать и убить. Он не знал этого. Знал бы – не смутился. Он давно был не жив и не мертв. Он застрял на полпути…

Тарантино не видел ничего. Тарантино отдыхал от приступа дикой боли. Он понял все. Озарение было кратким и ясным. Все мудрецы, исписавшие сотни и тысячи томов в поисках формулы счастья – глупцы. Все: золото, красавицы, слава, власть – все тлен. Тлен даже искусство. Когда тебя понимают – это смешно и никому не нужно…

Счастье – это отсутствие боли.

Тарантино стал счастлив.

Когда она шла по улице, мужчины замирали. В самом прямом смысле слова. Ненадолго, но замирали. Так пять лет назад на утреннем берегу Кулома замер много пьющий браконьер Гаврилыч, забывший свое настоящее имя – Гавриил…

Мужчинам хотелось многого: купить на сжатые в кулаке мятые червонцы цветы, а не поллитру; или немедленно написать книгу, лучшую за все века книгу о любви; или отправиться добровольцем на очередную войну – сейчас и так: в сорок пять, с брюшком, одышкой и пятью диоптриями… Хотелось сделать что-то, чтобы стать достойным ее…

Будем реалистами – не только возвышенного хотелось мужчинам. У сопливых мальчишек случалась первая эрекция, у восьмидесятилетних дедушек – последняя, что уж говорить о промежуточных возрастах…

Но никто не спешил перейти от желаний к действиям. Никто не пытался узнать имя или взять телефон, никто не плелся сзади, тупо уставившись на ее ноги, голоса с южным акцентом не предлагали тут же зайти в ювелирный, дабы немедленно достойно украсить – вах! какие пальчики…

Синие глаза умели не только манить, но и отталкивать.

Женщины не смотрели с завистью. С гордостью – что и они – тоже. Что и их – кто-то видит такими. А если не видит – пусть слепцу будет хуже…

Она проходила и наваждение таяло. Но не совсем… Люди быстро забывали это видение – чтобы когда-то ночью проснуться с криком, поняв, что все у них не так, что все достигнутое ничего не значит и не стоит, но есть, есть, есть где-то далеко или рядом настоящее и прекрасное – упущенное или незамеченное… Люди просыпались с криком, на мгновение понимали все – и засыпали на мокрой от слез подушке.

Адель шла по улице.

Адель, девушка с золотыми волосами.

Папа рассуждал сам с собой.

Он был похож на проснувшегося в незнакомом месте человека, соображающего – где и зачем он оказался и что здесь предстоит сделать.

Только в отличие от проснувшихся людей папа прекрасно помнил все, что происходило с ним во сне…

Папа поклялся никогда не делать этого. Поклялся тому, кто смог его полюбить. Никогда не делать… с людьми. Но Тарантино ведь не человек? Не человек…

Тарантино молчал. Он был счастлив.

Когда папа подошел ближе, когда впервые коснулся Тарантино, когда заглянул ему в глаза и медленно, очень медленно приподнял свою верхнюю губу – Тарантино был безжалостно выдран из счастливой расслабленности.

Пришел страх.

Страх новой боли.

– Не бойся, – сказал папа. – Больно не будет.

Невидимые путы исчезли на короткое мгновение – достаточное, чтобы затекшие мышцы обмякли и Тарантино плавно упал на траву.

Папа не лгал.

Больно не было.

Тарантино умер счастливым.

Мальчик стоял у подъезда, у железной двери с кодовым замком. Код не срабатывал, ключа не было. Прижимал к груди игрушечный джип. Ждал, пока кто-нибудь войдет или выйдет.

А еще – знал, понимал, ощущал все, что происходило сейчас на пустыре-болоте. И это ему не нравилось. Он стоял, почти уткнувшись лицом в железо двери.

А когда обернулся – перед ним была девушка.

– Хайле[2], Царь! – к мальчику никто и никогда так не обращался.

Но он понял.

– Я не царь, я Андрюша.

Он крепче прижал к груди джип.

– Ты прошел Испытание! Я, Адель, посланная Побеждать, нарекаю тебя Царем! И будет Царствие твое над Живыми!!

Голос гремел, синие глаза сверкали.

Потом она развернулась и пошла.

Каблучки цокали по асфальту – и слышался в том звуке далекий стук копыт, и звон оружия, и зов трубы.

Труба пела тревожно.

– Совсем кришнаиты поганые умом подвинулись, креста на них нет, еще к ребенку привязалась, стерва бесстыжая, как толь… – бабка, бывшая единственной свидетельницей Наречения, бормотала монотонно, даже ругательства вылетали без следа эмоций.

Старые люди бывают разными. У одних – не врут поэты – действительно до самой смерти бьются сердца Любящих. Или сердца Воинов. У других не бьется ничего – так, сокращается что-то по инерции. Они мертвы, и не обманывайтесь внешними признаками. Движутся не одни живые. Дергаются даже отрубленные лягушачьи лапки под током.

Старуха была мертва. Продолжая скрипеть на той же ноте, она пошаркала куда-то по своим делам – делам трупа.

Дверь подъезда скрежетнула – выходили люди. Мальчик пронырнул между ними. Андрюшка, нареченный Царь Живых, мчался вверх по лестнице, прижимая к груди трофейный джип.

Впереди его ждало многое.

Прохожие удивились.

Несущийся куда-то со спринтерской скоростью молодой человек остановился мгновенно, опровергнув все рассуждения физиков о времени торможения.

И застыл.

Окажись рядом скульптор – точно бы схватил карандаш и набросал эскиз к будущей статуе. К аллегорической фигуре “Недоумение”. Скульптора не было. Не было также (уже у молодого человека) – головного убора, носков и ремня на спадающих брюках. Судя по состоянию шевелюры, расческа у недоуменного юноши тоже отсутствовала…

Слава Полухин не понимал ничего.

Нет, слабо сказано, затертый штамп.

Разве так: НЕ ПОНИМАЛ НИЧЕГО.

Зачем, едва проснувшись, он выскочил из дома?

Куда несся?

И почему остановился?

Дежа вю какое-то…

Секунду назад ему казалось, что понятно все: и причина, и цель этой гонки… Раз – и все исчезло. Он прекрасно помнил, что делал, проснувшись, помнил до мельчайших подробностей… Не знал только: зачем?

Он стоял долго. В реальность Славу вернул насмешливый мужской голос, посоветовавший застегнуть ширинку.

Он медленно пошел по тротуару… Вердикт десятиминутных раздумий гласил: приснилось что-то…

Вообще-то Слава был весьма внушаем, и даже сам себе мог внушить что угодно… Но все равно его эта хилая версия не устроила. Приснилось? Ну да, погано спал сегодня, ну да, кошмары мучили… Бывало с ним такое после рейдов, хоть и не признавался никому в “Хантере”… Бывало – но по улицам с расстегнутыми штанами он не бегал…

Решать проблемы в одиночку Полухин был не способен категорически.

Надо пойти и посоветоваться.

Советовался он всегда с одним человеком…

Образование Вани к точным наукам отношения не имело. К гуманитарным, впрочем, тоже.