– Дорого в корейском. И пакость там всякая. Пауки заливные.

Вадька отодвинул тарелку. Взглянул на наручные часы. Демонстративно зевнул.

– Половина десятого… Серега, поздно уже, да? Как, на твой взгляд? Гостей вон пора выставлять. На хауз.

Мещерский улыбнулся. Катя поднялась. Кравченко поднялся следом.

– Посуду моет хлебосольный хозяин.

– Ладно, – Мещерский двинулся за ними в прихожую, – встретимся у музея в четыре.

Катя открыла дверь и направилась к лифту. Кравченко шествовал следом, позвякивая ключами от машины.

В тесной кабинке лифта лед ссоры растаял окончательно. Лифт – удобное изобретение для таких субъектов, как В. А. Кравченко. Между третьим и вторым этажами мир был окончательно и бесповоротно заключен. Вадька успел расставить все точки над «и».

Суббота стала преддверием тех удушливо жарких дней, что обрушились на Москву в середине июля. Катя проснулась в начале восьмого. Ей показалось, что она каким-то образом очутилась в парной бане: не продохнуть, воздух в комнате точно теплая вата или кукуруза поп-корн. Вадим тихо посапывал рядом. Если не просигналит электронный радиобудильник – может дрыхнуть до обеда. Она хотела было из вредности нажать на клавишу музыки в будильнике и оглушить его какой-нибудь «Армией любовников», но потом все же пожалела: пусть спит. «Мое чувство глубокое, как океан» – его шуточки, его родинка на левой ключице… Она осторожно выскользнула из постели и направилась в душ.

Кравченко покинул почивальню не скоро. Катя успела уже выпить кофе и посмотреть по кухонному телевизору «Тома и Джерри» по шестому каналу.

– Ну, чем займемся до четырех? – осведомился Вадим, выходя из ванной и растираясь махровым полотенцем.

Она пожала плечами. Улыбнулась.

– Тогда у меня есть предложение, – бодро начал он, обнял Катю и потянул ее в комнату.

– Нет, – она, смеясь, отстранилась.

– Нет?

– Потом.

– Последнее время я слишком часто слышу все эти «потом», «хватит» и это твое любимое, – он щелкнул пальцами. – Любимое «не надо».

– Завтракать садись.

Это простенькое замечание мгновенно переменило ход его мыслей. Через секунду он уже уплетал яичницу с помидорами и яростно тыкал в кнопки тостера, тщетно пытаясь поджарить себе и Кате гренки с сыром. Затем Кравченко устроился в кресле с журналом, придирчиво разбирая новую Катину статью в «Авторалли». Он считал себя самым умным и беспристрастным Катиным критиком, хотя, если честно, мало что понимал в ее ремесле.

– Ты чем сейчас занята? – спросил он, окончив чтение и критику.

– Материал о торговцах наркотиками собираю. Борьба с героином в Подмосковье.

– Дожили. Разбогатели, ишь ты! – Кравченко покачал головой. – К элитным наркотикам уже хваталки свои немытые потянули. Конопли, что ль, с ридной Украйны мало стало? Сережка тебе помогает, а?

– Он Петрову переводчиком служит. Там африканцы на подозрении.

– А я, к твоему сведению, на этой неделе свободен как птица. Мое Чучело (так Кравченко именовал своего работодателя Чугунова) в Сочи подалось. Приедет только в следующем месяце. Ну, конечно, в офисе делишки кой-какие набегут, но это мелочи. Вполне могу послать на… ну, в общем, далеко послать. Может, на дачу к твоим махнем? К отцам фамилии?

– Может быть, в выходные.

– Слушай, а возьми недельку за свой счет, а? Поедем куда-нибудь на Оку. Или на Клязьму. Там домов отдыха до черта. Устроиться можно очень даже просто.

– Нет, Вадь. – Катя вздохнула и села на подлокотник кресла. – Не получится. У нас все в отпусках. Меня никто не отпустит, да и…

– Что?

– Я сейчас, даже если бы меня в отпуск силой выгоняли, не ушла бы. Там дело какое-то… Колосов занят сейчас…

При упоминании фамилии начальника отдела убийств лицо Кравченко выразило спесивое раздражение. Он так весь и надулся – Кате захотелось поступить с ним так, как поступают с воздушным шариком, когда в руке зажата булавка.

– Ясно-понятно, – он передернул плечами.

– Ничего тебе не понятно. Там убийство. Все о маньяке шепчутся. Говорят: новый Удав.

– Детей бьет?

– Точно не знаю, но похоже.

– Девочек? Мальчиков?

– Не знаю. Но узнаю непременно.

– Слушай, я давно хочу поинтересоваться, – он снова зашуршал страницами журнала. – А чего ты никогда об этаких событиях не пишешь?

– Каких – этаких?

– Ну, модных: мафия, разборки крутые, золото партии, коррупция. У вас вон в области сколько случаев было, когда разных чинуш на тот свет отправляли на заказ: главу администрации, мэра какого-то. А ты об этом ни полстрочки в прессе.

– Ты хочешь, чтобы я писала о золоте партии? О коррупции?

– Не-а, – он ухмыльнулся.

– То-то. Тухлая тема, Вадечка. Сплошной сероводород. И вообще, – Катя тряхнула волосами, – я твердо уверена, что самые жуткие, самые запутанные преступления совершаются именно в низах, именно в провинции. В самом банальном на первый взгляд деле можно иногда отыскать такое! Смело можно сюжетом брать для классической трагедии. А золото партии и мафия – это для подготовишек, милостыня на нищету воображения.

– Ишь, расхвасталась, талантливая ты наша, – он сгреб ее в охапку. – Задаетесь, мисс. Пора наказывать. Розги уже приготовлены. Вот этим сейчас и займемся. До четырех.

Без четверти четыре они приехали в Колокольный переулок. Катя всю дорогу тихо таяла и беспрерывно пила воду из жестяной банки. Разнежившийся Вадька шепнул ей там, в полумраке задернутых от солнца штор: «На черта нам этот музей сдался, а?» Тогда она велела ему одеваться. А теперь после сорокаминутной езды на троллейбусе по раскаленной Москве ее посетили глубокие сомнения: и действительно, на черта?

На тротуаре их, однако, ждал Сергей Мещерский. Рядом с ним стоял молодой мужчина, державший за руку ребенка лет пяти. Катя помахала им рукой.

– Добрый день, вот и мы.

Кравченко уже обнимался с мужчиной:

– Витька, орел, ну-ка дай на тебя взглянуть! Вот, Катя, познакомься, наш с Серегой однокурсник по незабвенной Лумумбе – Виктор Павлов.

Катя протянула руку Павлову. Он был среднего роста, спортивный. Лицо – ничего особенного, обыкновенное: серые глаза, задумчивые и внимательные, брови упрямые, пепельные волосы коротко, по-модному острижены.

Ребенок заинтересовал ее больше. Он задрал черноволосую головку и разглядывал галдящих взрослых со сосредоточенной важностью. Это был мальчик, очаровательный «монгольчик»: глазки – черные щелочки, щечки – пухлые и румяные, как яблочки. И весь он был такой упитанный, кругленький – настоящий бутуз с картинки.

Катя присела.

– Привет, давай знакомиться.

Мальчик тут же доверчиво протянул ей руку – маленькую, смуглую, всю в ямочках. Она осторожно пожала пальчики.

– Меня Катя зовут, а тебя?

Малыш молча смотрел на нее.

– А нас зовут Чен Э, император Поднебесной, – Павлов наклонился над ними. – Мы рады познакомиться с такой милой девушкой, правда, – и он весело подмигнул Кате. Потом, когда она выпрямилась, он шепнул ей: – Он не может вам ответить. Он глухонемой от рождения. У нас с ним свой язык.

Катя тревожно взглянула на малыша, но тут он улыбнулся ей так весело, так хитро сверкнули его глазки-щелочки, что ее печаль улетучилась сама собой.

– Ну, Чен Э, давай ручку. Пойдем смотреть разные интересные вещи.

Мещерский, Кравченко и Павлов оживленно беседовали и отстали. Катя с трудом открыла массивную дубовую дверь, возле которой на стене на черной зеркальной вывеске красовалась надпись: «Музей антропологии, палеонтологии и первобытной культуры при НИИ изучения человека», и они с Чен Э вошли в просторный прохладный вестибюль. После жгучего солнца здешний сумрак показался Кате раем.

– Вы к кому, девушка? – окликнула ее толстая вахтерша в красной косынке. – Музей закрыт.

– Мы к Нинель Григорьевне, – ответил вошедший Мещерский. – Она нас ждет.