Но так и должно быть – плоть человеческая слаба, тем более такая хилая, женская. Зато дух… Он говорит: надо полностью покориться, сдаться всемогущей силе. И она понесет тебя на своих крыльях. И пребудет в тебе, а ты – в ней.

В животе громко заурчало. А жрать-то, оказывается, хочется всегда – даже после того, как увидела чужую кровь… Надо идти на кухню – там отец, но там и холодильник. По крайней мере, рисовая каша в кастрюльке должна остаться. Холодный рис и вода – это был ее собственный «обет». Она посадила себя на такой рацион в порядке самодисциплины – это хилое, маленькое, сутулое женское тело должно почувствовать, кто над ним истинный хозяин.

В кухне, в раковине – грязные тарелки, на плите кастрюли. Это отец варил себе какое-то мясное хлебово. Трупоед. Нестерпимо пахнет мясом, лавровым листом. На столе недопитая бутылка водки, соленые помидоры, сало с розовыми прожилками, с чесноком.

Ангелина сглотнула слюну, перевела взгляд на красный, в складках затылок отца. Трупоед. Все они – трупоеды, гниды и лавочники: отец, его нынешняя сожительница Шурка, Силуянов – у всех у них торговые палатки, пивные ларьки. Нет, они не алкаши, не люмпены, они – лавочники, крепко, со смаком пьющие под мясную закуску за ужином в конце своего трудового торгашеского дня.

Отец оглянулся через плечо, распространяя запах перегара и чеснока. Ангелина, опустив глаза, прошла к холодильнику.

– Что, жрать захотела, шлюха?

– Не твое дело.

– Значит там, где до ночи шляешься, жрать тебе не дают? Домой взашей гонят?

– Отстань от меня! – Ангелина замерла перед открытым холодильником, чувствуя спиной взгляд отца. Вот, вот оно снова – точно огненный цветок внутри – и слабости никакой нет. Ничего нет, только гнев поднимается, растет, подкатывает пылающим шаром к сердцу. Вот так было и тогда, полгода назад, зимой. Памятные зимние дни, когда она чуть было не сорвалась, чуть было не убила отца.

Прошлое никогда не умирает. Оно вечно с нами – верно сказано. И его, порой, неохота вспоминать. Зимой семейная война Зотовых из холодной стала горячей, как лава, – застарелый нарыв взаимной ненависти лопнул. Отец, пьяный, избил ее вот здесь, на кухне так, что она потеряла сознание. А очнулась на полу с одной-единственной мыслью – убить его, освободить от его существования сам воздух их тесной квартиры. Нет, наверное, все-таки в тот раз отец в злобе своей что-то ей и в мозгах отбил, как отбил почки. Что-то перевернулось в голове и замкнуло – мысль об убийстве была такая тихая, простая, такая житейски обыкновенная… И ни страха, ни мандража, ни упреков совести – ничего. Только два слова, как новый пароль, – надо убить. Пора избавляться, иначе он меня доконает.

План убийства сложился вроде как сам собой – нехитрый: вот возьму и волью ему в суп ядовитое средство для прочистки засоров в раковинах. Он, пьяный, не заметит, сожрет – там и полполовника достаточно. И если уж канализацию чистит, пробивает эта кислота, то уж кишки его поганые прожжет насквозь, никакие хирурги дыры не залатают. И он наконец-то умрет и не будет больше отравлять воздух своим дыханием, полным перегара, мата и непрерывных оскорблений: ах ты, сука малахольная, вся в мамашу свою. Еще неизвестно, от кого ты прижита, сука подзаборная, я все эти девятнадцать лет сомнения имею, что ты моя дочь!

У отца с матерью была своя война. Мать отца в молодости не любила – а за что его, такого зверя, было любить? – а свадьбу играла уже на пятом месяце, беременная ею, Ангелиной. Отец подозревал, что ребенок не его. Андрюшку, брата младшего, вроде любил, потому что тут уж не сомневался – своя кровь, зотовская. Но и его бил, пьяный, драл ремнем нещадно. Андрюшка не дожил до двенадцати лет – играл в футбол во дворе с пацанами и неожиданно упал – все врачи удивлялись, небывалый случай, инфаркт в таком раннем возрасте! Мать после его похорон чахла на глазах от горя. И вскоре тоже умерла, оставив шестнадцатилетнюю Ангелину наедине с отцом.

В день сороковин по матери отец, пьяный до беспамятства, вошел в ванную, где мылась Ангелина, сроду не запиравшаяся на крючок. Она почувствовала его тяжелые ладони на своем щупленьком голом теле. Забилась, пытаясь вырваться из его медвежьих объятий. Он хлестнул ее мочалкой по лицу, наотмашь, прижал спиной к холодному кафелю. Когда она впилась ногтями ему в щеку, он, изрыгая проклятия, выволок ее за волосы из ванной и начал нещадно избивать. Так вот и началась взрослая жизнь Ангелины.

Средство от засоров она купила на рынке на «Пражской». Вполне подходящее средство – в черной бутылке, с яркими категорическими предупреждениями: «Беречь от детей. При попадании внутрь немедленно обратиться к врачу!» Весь день она болталась по Москве – мерзла, куря сигаретки, в сквере на Пушкинской, грелась то в «Макдональдсе», то в подземном переходе у ларьков. Отец, как правило, возвращался домой к девяти вечера. А суп его – куриная лапша, сваренная им накануне, стоял в холодильнике. Надо было только переступить последнюю черту – поехать домой и влить жижу из черной бутылки в кастрюлю.

Уже пора было ехать домой, но что-то словно удерживало Ангелину. В пять часов вечера она снова зашла в «Макдональдс» выпить горячего кофе на дорожку. Бутылку со средством поставила прямо на стол – чтоб была на глазах. Она прихлебывала дымящийся кофе и думала – точнее, старалась как можно спокойнее думать о том, как вот сейчас минут через пять встанет из-за столика… да, встанет, натянет старенькие перчатки, накинет на голову капюшон пуховика, выйдет на улицу, спустится в метро, приедет домой, откроет холодильник и вольет этому ублюдку, этому сучьему лавочнику кислоту прямо в…

– За такие вещи, кнопка, дают минимум пятнадцать лет, а то и пожизненно. Выйдешь в сорок – на вид старуха старухой с трахомой, гонореей и туберкулезом. Стоит ли игра свеч? Ведь он и так умрет, и скоро умрет, не беспокойся. Он ведь намного старше тебя. Придется только чуть-чуть подождать. В самом крайнем случае найдешь другую работу с большим заработком, снимешь комнату и переедешь…

Голос, произнесший все это, был мужской, мягкий, какой-то обволакивающий, парализующий и волю, и ум. Ангелина подняла глаза: за соседним столиком в полушаге от нее сидел мужчина в дорогом черном кашемировом пальто и пестром шелковом кашне. Он был похож на иностранца. Волосы у него были светлые – какого-то ненатурального платинового оттенка. Взгляд был прикован к лицу Ангелины – она даже моргнула, точно ресниц ее внезапно коснулась легкая паутина.

– Дай бутылку мне, – сказал незнакомец и протянул руку. – Так будет лучше для тебя, поверь мне.

Ангелина резко поднялась – пластиковый стакан с недопитым кофе опрокинулся, коричневая лужица растеклась по столешнице, закапала на пол. Ангелина глубоко вздохнула и… села обратно. Потом она как бы со стороны увидела свою руку, сжавшую бутылку, – вот она тут, на столе, а вот уже тянется к незнакомцу.

Он забрал бутылку, усмехнулся уголками красивых губ и сунул ее в боковой карман пальто.

– Вы что… читаете чужие мысли? – спросила Ангелина хрипло. – Я в это все равно не верю, слышите вы?

– Не веришь во что? – спросил незнакомец. По возрасту он годился ей в отцы – нет-нет, уже потом ей всегда хотелось думать – не в отцы, в старшие братья. У него было моложавое, мальчишеское лицо, покрытое сеткой мелких морщинок. Ангелине хотелось на него смотреть.

– Во что? – повторил незнакомец и улыбнулся.

– В такие дурацкие фокусы.

– Ну и ладно. Я разве прошу тебя верить? Бутылка-то уже и так у меня, – он снова улыбнулся. – А ты сейчас дашь мне слово, что не пойдешь покупать другую и вообще выбросишь подобные мысли из головы.

– Какие мысли? Вы о чем? Да вы вообще кто такой?!

Этими тремя отчаянными вопросами прежняя жизнь Ангелины Зотовой закончилась, и началась жизнь другая. Насколько же разными они были!

Отец остался цел-невредим. Он по-прежнему напивался почти каждый вечер. Но Ангелину не бил, только ревел на кухне злобно и бессильно. Бессильно – вот странно-то… Впрочем, к странности этой Ангелина быстро привыкла – ведь он сказал ей еще тогда, когда они вместе вышли из «Макдональдса»: « Не бойся, отец тебя больше пальцем не тронет. Я клянусь тебе, хотя ты, наверно, и в клятвы тоже не веришь».