– Тут недалеко. Проедем Воздвиженское и снова повернем направо, – пояснил Изумрудов Кате.

Она украдкой разглядывала его: зелен виноград, совсем еще зелен. Но по виду – спортсмен и умница. Вежливый, неразболтанный. И очень симпатичный. Годам к двадцати восьми превратится в такого красавца, из-за которого немало женщин потеряет покой.

– Как дела в Лесном продвигаются с реставрацией? – бодро осведомился Мещерский, давая понять, что он в курсе происходящих там перемен.

– Неплохо. Дом почти закончили снаружи. Правый флигель полностью готов, все там сделали. В остальной части дома отопление вчера подключали. Сейчас парк начали расчищать. А вы архитектор или дизайнер по ландшафту, да?

– Ни то и ни другое, – Мещерский улыбнулся.

Въехали в Воздвиженское. И Катя наконец узнала место, где вчера провела целый день. Вон магазин, почта, а вон и милиция. Что-то машин снова дежурных понаехало. И из главка тоже есть, судя по номерам.

– А что это у вас тут так много милиции? – спросил Мещерский, поймав ее взгляд. – Случилось что-нибудь?

– Не знаю. Может быть. Нам после указателя опять направо.

«Неужели ему ничего не известно про убийство? – подумала Катя. – Или он просто не желает огорошивать этой новостью гостей Салтыкова?»

Грунтовая дорога пошла лесом. Катя снова увидела среди деревьев то там, то здесь кучи битого кирпича. Это были остатки разрушенной ограды больницы. Дорога снова свернула – вдоль обочины теперь в ряд выстроились старые липы. В конце этой аллеи были врыты в землю два кирпичных обелиска. Ни ворот, ни забора не было, но кирпичные обелиски явно отмечали какой-то рубеж. Машина проехала между ними, и снова замелькали деревья. Но это был уже не лес, а скорее заглохший запущенный парк. Заросли расступились, открывая панораму прудов. Из-за поворота возник деревянный барак, потемневший от дождей и непогоды, а вдалеке на берегу пруда стало видно приземистое одноэтажное здание, выстроенное, как говаривали в старину, «покоем» – центральная часть и два флигеля по бокам.

Среди багряной осенней листвы на фоне темных стволов деревьев дом выделялся своими угловатыми тяжеловесными очертаниями и новой крышей. Фасад украшал портик с шестью коринфскими колоннами. Лепнина портика и капителей была восстановлена заново. Часть центрального фасада и весь левый флигель были в строительных лесах. Цоколь, который только начали облицовывать серой плиткой, зиял свежими пятнами штукатурки.

Это было, пожалуй, почти все, что успела разглядеть Катя, выйдя из машины. Дом, парк, пруды, хаос строительных работ – все это сразу отошло на задний план, потому что…

– Сережа! Мещерский, ты ли это? Дорогой мой, ты приехал! Как я рад тебе! – Высокий дородный мужчина встречал их на фоне коринфского портика. Резво, как мячик запрыгал, заспешил навстречу по полувосстановленным ступеням подъезда и через секунду уже заключил Мещерского в крепкие объятия. Поцеловал троекратно с пылкой радостной горячностью. Хлопнул по плечу, затормошил.

Таким Катя впервые и увидела Романа Валерьяновича Салтыкова. А через минуту из правого флигеля буквально посыпались новые и новые лица: две интеллигентного вида дамы, бледный паренек в джинсах, молодой крепко сбитый мужчина, похожий на пирата, миловидная шатенка с котенком на руках.

У Кати даже голова закружилась от неожиданности и шума. Но головокружение это не было болезненным и неприятным, а напротив, словно его вызвала внезапно грянувшая музыка, подхватившая вас и закружившая в бешеном ритме вальса. И все в одночасье смешалось в этой слитной разноголосице оживленных возгласов, вопросов, ответов, радостных замечаний: «Рады познакомиться, очень рады», «Проходите в дом, милости просим», «Сережа, ну познакомь же меня с твоей очаровательной спутницей», «Сергуня, молоток, что приехал, не обманул», «Очень приятно, Валя», «Милости просим, вы ведь здесь еще не были ни разу?»

Чтобы разобраться в том, кто есть кто и кем кому доводится, Кате понадобилось время. Салтыков встретил Мещерского по-театральному шумно, но эта театральность скрывала смущение и одновременно искренность. Катя смотрела на них: родственники. Надо же – они родственники! И таковыми себя сознают и ощущают, хотя некогда близкие и тесные родственные связи их предков были насильственно разорваны, рассечены революцией, войнами, границами, «железным занавесом» и разным укладом жизни. Что же соединило их так бурно, шумно, стремительно, буквально бросив навстречу друг другу? Память? Кровь?

Салтыков был от души рад приезду Мещерского. И, наверное, именно этим он сразу и безаговорочно расположил Катю к себе. Славный, очень славный, ну и что, что внешность совсем не броская – редкие пепельные волосы, светлые ресницы и брови, кожа как у альбиноса, склонная и к меловой бледности, и к пылкому багровому румянцу на щеках? Зато глаза хорошие – умные, добрые, улыбка обезоруживающая, детская. И манеры отличные – сразу видно, кто перед вами.

По-русски он говорил чисто, правда, произношение у него было непривычное для слуха москвичей, с отчетливым «с», четкими шипящими согласными. А Мещерский выходило как «Мещерскый». Но это был не европейский заграничный, а настоящий дореволюционный петербургский акцент.

Встретил он их в вязаной «альпийской» кофте и мешковатых вельветовых брюках, что называется, по-домашнему. Зато к обеду, где собрались все, переоделся в безукоризненный темно-синий блейзер и белоснежную сорочку.

Катя прикинула: сколько Салтыкову может быть лет? Никак не больше сорока двух, но, правда, фигура начинает потихоньку полнеть, оплывать. Живот уже в наличии – никуда от этого не денешься. Никакие диеты не спасут.

Постепенно в этом пестром хороводе лиц, перезнакомившись со всеми, она начала узнавать присутствующих. И некоторые лица и фамилии оказались уже знакомыми.

Например, Наталья Павловна Филологова – Салтыков сразу представил их друг другу, с жаром заявив, что «Наталья Павловна – мастер своего дела, и без нее не было бы возрожденного Лесного, ничего бы не было». Наталья Павловна, на взгляд Кати, была типичным ученым сухарем – сухарем незамужним и уже утратившим надежду на личное счастье в свои сорок восемь лет, но, несмотря на это, не теряющим бодрости духа и вкуса к жизни, о чем свидетельствовали ее модная стильная стрижка и свежий, здоровый цвет лица.

Вместе с Натальей Павловной, по словам Салтыкова, «над благородным делом возрождения Лесного не покладая рук трудилась» и ее коллега по науке и подруга – Долорес Дмитриевна Журавлева. Она была ровесницей Филологовой, но, судя по ее виду, по характеру – более мягкой и женственной. Обе дамы разговаривали очень громко и оживленно и в основном и создавали весь этот слегка оглушивший и ошеломивший Катю театральный тон встречи. Долорес Дмитриевна сразу познакомила их со своим сыном Валентином: «А это мой Валя, прошу любить и жаловать». Им оказался тот паренек в джинсах. Катя тут же вспомнила, что и его она вчера видела в машине вместе с Изумрудовым и блондинкой Мариной Аркадьевной.

Вале Журавлеву, как и Леше Изумрудову, на вид было лет девятнадцать. Он был высок, худощав. С Катей он поздоровался вежливо, а к Мещерскому не проявил ровно никакого интереса. Впрочем, они с Изумрудовым, выгрузившим свой велосипед из багажника, сразу же куда-то исчезли. И появились лишь за обедом, за общим столом.

Миловидная шатенка с котенком, которую Катя сначала приняла за жену Салтыкова, англичанку, оказалась никакой не англичанкой и не женой, а Анной Лыковой, сестрой того самого Лыкова, про которого Катя уже слышала.

Честно говоря, после хозяина Лесного именно Иван Лыков заинтересовал ее больше других. Он был ровесник Мещерского. И тоже родственник. Но, боже мой, какой непохожий на своих таких разных родственников родственник!

– Представляете, мы едва не заблудились тут у вас, – именно ему пожаловалась в этом шуме-гаме Катя.

– А чего? Позвонили бы мне, я б вас встретил у поворота с Рязанского. Вчера Сергуну долбил, долбил по телефону, как сюда добраться, а он все ушами просвистел, вот чуча!