– Здесь никого нет. Все спят, мы одни, – Артем пытался удержать ее. – Это, наверное, ветер или, может, птица… Ты сама мне говорила, что на старой колокольне гнездятся совы. Мы одни, никого, кроме нас, на свете нет… И я тебя люблю…

Полина почувствовала, что не может более сдерживать его и сдерживаться сама. Зачем сопротивляться, терзаться, жалеть. Она уже вышла замуж, мечта сбылась. Артем ее муж. Так вышло. Наверное, это судьба. Тело Артема оказалось, несмотря на всю его худощавость, тяжелым. Он так старался, так ласкал ее, но глаза Полины не видели ничего, кроме темноты.

И вдруг… Все произошло в какое-то мгновение – раздался оглушительный грохот, скрежет металла и звон разбитого вдребезги лобового стекла, по которому что-то ударило мощно и страшно. Сверкнула молния, и совсем близко, почти над самой головой Полины, ахнул раскат грома. И в его грохоте потонул дикий животный вопль боли. Полина с ужасом поняла, что это кричит Артем, и одновременно почувствовала, как что-то горячее и липкое заливает ей голую грудь и лицо. Артема могучим рывком сорвало с нее и выбросило вон из машины. Он истошно кричал. И вдруг его крик оборвался. Полина сжалась в комок, боясь пошевелиться. Сама мысль о том, чтобы приподняться и посмотреть, что там происходит с Артемом в этой непроницаемой тьме, была нестерпима, невозможна, ужасна. Первые капли дождя гулко забарабанили по крыше машины, заливая через выбитое лобовое стекло салон. Полина не могла даже кричать, звать на помощь – горло ее точно натуго захлестнула петля. А потом она услышала, как к шуму дождя примешиваются какие-то странные звуки – и они приближались. Мрак сгустился, принимая очертания еще более темной, плотной, осязаемой тени. Что-то через выбитое лобовое стекло заглянуло в салон, и Полина, дико вскрикнув от ужаса, потеряла сознание.

Сильный порыв ветра поднял красные лепестки, закружил, завертел, и в руках у Кати осталась маковая лысая головка. Когда вы обрываете лепестки мака, ваши пальцы становятся липкими от его млечного сока.

А маков кругом видимо-невидимо… То там, то тут среди высоких желтых колосьев мелькнет алое пятно – красное на желтом до самого горизонта.

Катя наклоняется и срывает новый цветок. Она ходит по полю и собирает маки. Она видит себя словно со стороны – так отчетливо, ясно. Видит и свою тень – она движется по земле, то увеличиваясь, то уменьшаясь, и внезапно соприкасается с чужой тенью.

Катя стремительно оборачивается, и… никого рядом. Только ветер кружит маковые лепестки, превращаясь в маленький тугой смерч. Катя смотрит себе под ноги – вот ее тень. А вот, совсем рядом, чья-то другая. И эта чужая тень, извиваясь, стелясь по земле, медленно подползает и вдруг резким рывком выбрасывает вперед цепкую хищную руку со скрюченными пальцами и…

Сердце Кати вот-вот выскочит из груди. Она бежит, не разбирая дороги, не глядя под ноги, бежит сломя голову из последних сил. Ноги путаются в желтых сухих стеблях, что-то больно бьет по лицу – резкий колючий ветер или тугие колосья. Задыхаясь, Катя останавливается. Кругом царит мертвая тишина. Катя оглядывается: стена желтых спутанных стеблей окружает ее со всех сторон. Ничего не видно, кроме клочка белесого знойного неба над головой. Вдруг тишину нарушает шорох, словно кто-то невидимый, но близкий медленно и упорно прокладывает себе в этих зарослях дорогу, преследуя, не отставая ни на шаг.

Катя видит, как колышутся сухие метелки травы. Что-то движется к ней оттуда, из зарослей. Она пятится, спотыкается, вскрикивает, падает и… просыпается.

В комнате серый утренний сумрак. Подушка съехала, простыня сбилась. А рядом (слава богу!) само воплощение критического материализма – муж Вадим Кравченко, чаще именуемый на домашнем жаргоне «драгоценным В.А.» – полуразбуженный, полусонный.

– Шер ами? Это опять вы? – Он приподнимает с подушки взлохмаченную голову. – А сколько… сколько же сейчас времени?

Катя не отвечает: сон все еще не отпускает ее. Сердце колотится.

– Полседьмого?! Ах да, – Кравченко смотрит на часы, зевает. – Ох, маманя моя, вставать пора, опять на работу… Кать, да что с тобой?

– Сон приснился, – Катя отворачивается, прячась в подушку, как в норку, – мерзкий.

– Про что? – осведомляется Кравченко. – Если про покойников, то уже в руку, к перемене погоды. Ночью такая грозища была. Я в четыре вставал, балкон закрывал, чтобы нас не залило.

– А я не слышала грозы.

– Конечно, не слышала, ты, солнце мое, спала – из пушки не разбудишь.

Катя только вздыхает, прижимается к нему – все-то он выдумывает, драгоценный. Вчера они легли поздно, а уснули еще позже. Вчера было воскресенье. Они провели его за городом, у отца Кравченко на даче. Купались, загорали на пруду. Вечером жарили шашлыки в саду под старыми липами. В саду возвышался древний турник, висел старый гамак и круглилась выпуклая клумба, а на ней заглушенные травой многолетники – «разбитое сердце» и пунцовые турецкие гвоздики. И еще огромные маки, которые выросли сами собой из семян, взявшихся неизвестно откуда. «Драгоценный В.А.» уверял, что это не кто иной, как он закопал весной на клумбе маковую сушку, и вот она бурно взошла и зацвела назло всем указам против наркоты.

Маки могли перекочевать в кошмар с дачной клумбы. А вот поле… На даче не было полей: только лес да пруд, выплеснутый за выходные купальщиками из своих топких травяных берегов.

Кравченко полежал, повздыхал, поохал, потом, расчувствовавшись, чмокнул Катю в плечо и, наконец, оторвал себя от кровати. Через минуту он уже громыхал в лоджии гантелями и компактной штангой – самым последним своим увлечением в нелегком деле бодибилдинга. Прошлое увлечение – складной силовой тренажер – пылилось в кладовке.

– Где моя майка? – крикнул Вадим с лоджии.

– Там, – ответила Катя, закрывая глаза, чувствуя сон и усталость во всем теле. «Я же так быстро бежала, за мной гнались…»

Она вздрогнула, проснулась во второй раз и села на постели. Все чушь. Дурацкие сны.

– А я, между прочим, есть хочу! – оповестил Вадим. После душа он растирался суровым полотенцем, полируя льном свое сильное тело. – Только твои овсяные хлопья я все равно есть не буду.

«Надо вставать, – подумала Катя. – Сегодня опять понедельник. И уже почти середина лета». Кравченко раздвинул шторы, но в комнате светлее не стало. За окном было серо и пасмурно.

– Удивительно, но я правда не слышала грозы, – сказала Катя за завтраком.

– А по-моему, ничего удивительного в этом нет, – Кравченко самодовольно усмехнулся.

Катя погрозила ему пальцем – но-но! Без этого. Вчера и так легли поздно. После купания, шашлыков и бутылки «Твиши» у драгоценного буйно взыграл темперамент. Ночью было все очень хорошо. Можно было даже сказать, что Катя заснула вполне счастливой. Так отчего же под утро ей приснился этот странный кошмар?

– Ну? И чем сегодня займешься? Снова спасением мира от глобальной катастрофы? – спросил Кравченко, принимая из заботливых рук жены уже пятый бутерброд.

– У нас брифинг сегодня в одиннадцать по итогам. – Катя чувствовала, что уже твердо стоит обеими ногами в повседневной реальности. – А ты подбросишь меня до Никитского?

– До Тверской, – уточнил Кравченко, залпом допивая кофе. – А там ножками, ножками, мой зайчик. На каблучках.

Если вы работаете в милиции, но не являетесь при этом ни следователем, ни опером, ни участковым, значит, ваше место в пресс-службе. А пресс-служба весьма занятное явление в органах внутренних дел как по своему содержанию, так и по форме. В этом искренне была убеждена Катя – капитан милиции Петровская, в замужестве Кравченко (фамилия двойная, пишется через дефис на манер старинных дореволюционных Барыгиных-Амурских и Ордынских-Свиньиных) – криминальный обозреватель пресс-центра ГУВД Московской области.

Но и форма, и содержание, и весь привычный уклад жизни пресс-службы катастрофически рушился в периоды проведения таких нервных мероприятий, как брифинги для средств массовой информации, посвященные итогам работы милиции за подотчетный период. Всякий раз на памяти Кати к каждому брифингу она и ее коллеги готовились так, как готовятся в Большом театре к очередной премьере. С самого раннего утра в здание ГУВД в Никитском переулке тек нескончаемый ручей журналистов центральных и областных изданий, телевидения и радио. Журналисты были любопытны, как дети, и недоверчивы, как судьи Конституционного суда. Они страстно жаждали сенсаций и эксклюзива, каких-то фантастических материалов, разоблачений и жареных фактов.