– Во-во… Эх, кабы знать, где упасть, да соломки бы припасть, – покачал головой Копылов.

– Игнат Прохорович, – взмолился Вербицкий. – Ну сделай что-нибудь!

– Дорогой Николай Николаевич, как? Прокуратуре я не указчик. Она сама осуществляет надзор за милицией. Подумай, ты же тертый калач, отлично видишь, что происходит в стране. Ведь крыть нечем! Да еще лось. Браконьерство!

Он не договорил: вернулись Кулик и Голованов.

Снова посыпались вопросы, и каждый для Вербицкого как нож в сердце.

Глеб не спал, а словно находился в обмороке. Утром он разлепил глаза разбитый, с тяжелой головой, с трудом соображая, где находится. На потолке – лепнина, тяжелая люстра. Напротив – во всю стену – полки с книгами.

Кабинет отца… Глеб лежал на диване в брюках, рубашке и носках, под шерстяным пледом. В сознании медленно всплывали картины, которые проходили перед глазами, словно прокрученная задом наперед кинолента. Стоп-кадром застыла самая страшная: мокрая голова бати на снегу с растрепанными волосами и белой-белой плешью.

Впервые Глеб столкнулся со смертью так близко, можно сказать, глаза в глаза.

С тех пор как он себя помнит, в прозрачные и звонкие, как хрусталь, детские годы, в пору юношества, для Глеба оставалось непреложным, что окружавшие его люди – отец, мать, брат Родион – будут всегда. Они даны ему вместе с этим миром, с воздухом, которым он дышит, с солнцем, которое всходит и заходит каждый день. Конечно, кто-то умирал, но то были посторонние, не из его вселенной… И вот она дала трещину, в которую было жутко заглянуть. Там таилось ничто, небытие. Как объяснить и понять их? Для чего это?

Древние говорили: мементо мори. Помни о смерти… Но зачем о ней помнить, если ум наш отказывается представить, что это такое?

Помнить можно вкус еды, прикосновение к женщине, горечь обид и поражений, радость желания и победы…

И вот он прикоснулся к тому, что поколебало незыблемость устоев всех его представлений.

За окном падал медленный печальный снег. Небо было низкое, серое. Глеб посмотрел на часы – начало двенадцатого. Прислушался – дом словно вымер.

«Где Злата, Вербицкие?» – подумал Глеб и вспомнил, что сегодня первый день нового года. Зловещими показались ему слова Вики, которые она произнесла в мчащейся по льду «Ладе»: как встретишь год, таким он и будет…

«Нет, нет!» – старался прогнать от себя эти мысли Глеб.

Он встал, надел туфли, пиджак, пригладил рукой волосы. На солидном письменном столе лежали очки Семена Матвеевича. Глеб застонал: еще долго будут вещи напоминать о том, кого уже нет.

Он спустился по лестнице в холл. Из кухни тянуло запахом свежесваренного кофе. Он на минуту задержался, пытаясь подготовиться к встрече с мачехой, хотя в общем-то не представлял, как вести себя с ней, что говорить.

– Глеб, дорогой мой, любимый! – бросилась к нему на шею Лена, осыпая поцелуями щеки, губы, глаза. – Я с тобой! Я здесь! Бедненький, золотой ты мой!..

Лицо у жены было мокрое от слез, рот пах кофе и сигаретой.

– Ты?… Откуда? – проговорил ошарашенно Глеб. – А где Злата, Николай Николаевич, Вика?

– Я одна… Садись, садись, миленький, – схватила его за руку Лена, усадила рядом и не выпускала из своих ладоней его руки. – Господи, я как узнала – ужас! И почему я не была рядом в это время?

– Так где же все? – перебил Глеб ее излияния.

– Злата Леонидовна вышла. А Вербицких я не видела… Понимаешь, утром позвонила Зинаида Савельевна, ну, жена генерала, говорит: «Сейчас приеду за тобой, собирайся…»

У меня просто все оборвалось внутри, подумала: что-то случилось с тобой. А она – папа погиб… Приехала за мной с Калерией Изотовной и Родионом…

– Они здесь?

– Да здесь, здесь, у соседки… Очень хорошая женщина. – Лена замялась. – Понимаешь, они не захотели идти в этот дом. Ни в какую!

Глеб отлично понимал, почему мать и брат не желали переступить порог этого особняка. Гордость! Они всегда были такие, непримиримые…

Но то, что рядом самые близкие ему люди, как-то успокаивало. Тоска одиночества, которую он ощутил при пробуждении, рассеялась.

– Хорошо, что ты приехала, – сказал Глеб, чувствуя прилив нежности к жене.

Она прижалась к нему, всхлипнула.

– Я не дала тебя будить, – утирая слезы кулачком, словно ребенок, сказала Лена. И вдруг ужаснулась: – Миленький, у тебя жуткий вид! Поешь, выпей кофе… Я приготовила…

– Какая еда! – скривился Глеб. – Кофе – еще куда ни шло…

Только он пригубил обжигающий ароматный напиток, как послышался звук открываемой двери, быстрые шаги, и на пороге появилась Копылова. Заплаканная, в черной косынке на голове.

Зинаида Савельевна говорила какие-то слова сочувствия, соболезнования, и Глеб подумал, что к этому тоже надо привыкать.

– Мать с братом ждут тебя, – печально сказала Копылова. – Пойдем?

– Да-да, – суетливо поднялся Глеб, забыв про кофе.

– Эх, люди, люди! – вздохнула Зинаида Савельевна, непонятно на что сетуя.

У соседки, тети Полины, в чисто прибранной и по-сельски жарко натопленной комнате Глеба встретила мать. Вся в черном, высокая, стройная не по своим годам, она молча поцеловала сына в лоб, камнем положив на его сердце слова:

– Остались мы, Глебушка, без отца…

И он понял, что она до сих пор любит его.

«Господи, сколько же вынесла страданий эта женщина при жизни бати, – подумал сын. – А вот надо же, приехала сразу».

Родион поднялся со стула какой-то неуклюжий, неловко обнял брата, похлопал по плечу, но ничего не сказал.

Они ни о чем не расспрашивали, вероятно, подробности уже узнали от тети Полины. В деревне все всё знают…

Родион подал брату знак выйти в другую комнату. Вышли.

– Это самое… – мялся Родион. – Когда похороны?

– Понятия не имею, – признался Глеб. – Она решает…

– Ясно, – кивнул брат, понимая, что она – это Злата Леонидовна. – Ну и ситуация, – почесал он затылок. – Здесь, что ли, похоронят?

– Тоже не знаю… Впрочем, скорее всего, здесь.

– Та-ак, – протянул Родион. – Надо обмозговать… Да ты садись. – Он усадил брата, сел сам и о чем-то задумался.

Из другой комнаты доносился разговор женщин. Вернее, больше говорила хозяйка, тетя Полина.

– …Я так думаю, теперича Злате тут делать нечего. К деревне она не приспособленная… Да и в таком дому одной… На отоплении разоришься. Правда, к нам газ тянут, но когда это будет, бог знает… В городе жить легче. Удобства все, магазины… Говорят, у Семена Матвеевича в Средневолжске в нескольких сберкассах деньги лежат, да?

– Не интересовалась, – послышался усталый голос матери. – Все, что есть, было его.

– Бедная Злата, – продолжала соседка, – дай бог ей в городе устроиться неплохо… И бабонькам нашим облегчение будет: детишек наконец пристроят.

– При чем здесь детишки? – спросила Зинаида Савельевна.

– Яслей в совхозе не хватает… Дом-то ихний под ясли строили, да Злате шибко понравился. Ведь Семен Матвеевич, царство ему небесное, хотел вселиться в другой, а она настояла…

Глебу откровения простой женщины рвали душу. Родион, однако, прислушивался с интересом.

– Две тысячи четыреста рублей заплатили за дом, – продолжала хозяйка, – а он стоит все пятнадцать, а то и двадцать тысяч…

Калерии Изотовне наверняка неприятно было слушать эти сплетни, и она перебила тетю Полину:

– Вы уж извините, Полина Никаноровна, у человека горе, а вы о чем-то не о том говорите…

– Верно, дорогая… Плету, старая, не соображая…

Женщины перешли на нейтральную тему, а Родион продолжал:

– Ты уж разузнай, когда похороны и прочее… Где, когда…

– Конечно, конечно, – кивнул Глеб, понимая, что у брата с матерью какое-то двусмысленное положение. – Пойду я, Родион. Злата, наверное, уже дома… Поговорю и сразу сообщу.

Сказав матери, что он скоро вернется, Глеб вышел от тети Полины. Его обогнала ватага ребятишек, перебрасывающихся снежками. Прошли мимо два парня и две девушки с непокрытыми головами, в расстегнутых пальто, со смехом обсуждая какого-то Володьку. Откуда-то доносились переливчатые трели гармони, под которую пел высокий женский голос. Деревня праздновала. И тут до Глеба дошел смысл слов «жизнь продолжается».