– Был бы тормозом, может, и пошел бы.

– А ты кто? – Щеткин рассмеялся. – Нет, агент Совковский, ты бы не пошел. Раз все секретно, значит, не для парада герой требуется, а для какой-то черновой работы. Причем, видимо, для сильно черновой, ежели такой дубово-бетонный вариант психики у него должен наблюдаться. А мы с тобой «чернуху» уже переросли и ни за какие печенюшки не согласимся снова в дерьмо нырять. Да еще без оплаты, орденов и почета.

– Может, ему заплатят, – усомнился Совковский.

– Тогда так бы и сказали. Конкурс бы объявили. А они, видишь, тайный поиск устроили. Почему? Да потому, коллега, что на мясо герой пойдет, когда подвиг свой совершит. Без вариантов. Потому и нужен им такой тюфяк. Нам с тобой надо было не в подвал по привычке лезть, а по шахматным клубам пройтись, среди «геймеров» очкастых пошарить, общество книголюбов навестить.

– Клубы не подходят, – напомнил Совковский.

– Черт, – Щеткин споткнулся и перешел на шаг. – Уморил Полуэктов.

– Поликарпов.

– Какая разница, – Щеткин махнул рукой. – Не могу больше. Что я – лось в период гона?

– Если субъект окажется подходящим, «братья» его на свой счет запишут, – предупредил Совковский.

– Они в нашем секторе – поделятся, – специальный агент прищурился, вглядываясь в дальний край площади. – Однако на ловца и зверь…

Совковский проследил за его взглядом. Там, вдали, миниатюрный Поликарпов тряс за рукав, а Пивцов и Воткин – с такого расстояния и вовсе неотличимые – деловито обшаривали карманы какого-то облезлого и абсолютно равнодушного типа.

– Молчи не молчи, а хрен ты со мной разведешься!

Люська грохнула о пол очередной тарелкой. Тарелки не бились, а только отскакивали от пластикового покрытия и со звоном катились куда подальше. Одна смешно застряла между полом и низкой поперечиной стола. Прямо на ребре. Две умчались в коридор, а еще одна – брошенная с особенной силой – отрикошетила, словно живая запрыгнула на стул и скромно прилегла на краешке. Федор смотрел на нее и размышлял, что если Люська уронит что-нибудь потяжелее, вроде большой кастрюли, вибрация может сбросить тарелку куда ей и положено. То есть на пол. А вот с пола ей уже никуда не деться. С него упасть нельзя. Хоть завибрируйся.

– Немтырь поганый! В доме ни кредита! За энергию год не плачено! Скоро все с молотка пойдет! Приставы каждый день ходят! Печка искрами плюется, утюг сгорел, кран течет! Васька из школы одни «бананы» таскает, Машка опять на аборт деньги клянчит – пятый уже, и это в пятнадцать! Хоть не колется, шалава, и то хорошо. Ты что же, так и будешь молча на все это смотреть?! Ты работать собираешься?! Или по дому что-то делать и детей своих ублюдочных воспитывать! Чего ты все время молчишь, полено бесчувственное?! Ты вообще соображаешь, что я с тобой говорю? Или тебя в психушку пора сдавать?! Чего ты там думаешь себе? Думаешь, разоралась дура? А как же мне не орать, когда ты, как гиря, у меня на шее висишь, и ни помощи от тебя, ни поддержки! Даже по ночам от тебя проку нет! Стручок засушенный! Аутист сраный! Лучше бы ты водку жрал, чем так вот бревном сидеть!

Раньше на все эти выпады Федор обязательно ответил бы по пунктам. Сначала, что бревном обычно лежат, а сидят сиднем – правда, что такое «сидень» Федор не знал. Впрочем, он и не задумывался. Далее опроверг бы тезис, что пьющий муж лучше непьющего «сраного аутиста» (тоже странное и непонятное словосочетание). А парируя выпад на тему «засушенного стручка», ответил бы каверзным вопросом: когда Люська в последний раз смотрела на себя в зеркало и что она там увидела, кроме необъятных колышущихся телес? Едва различимые за щеками глазенки, жирные губищи и пять подбородков? А ниже? Студенистую грудь, теоретически – средоточие женской красоты, лежащую на трех таких же размеров складках, необъятные ручищи и слоновьи ножищи. И это в тридцать пять! В возрасте, когда женщина просто обязана быть в расцвете своих женских сил и строгой телесной форме. О каком «проке по ночам» может идти речь, когда ложишься в постель с человекообразной свиноматкой? Федор мог бы разбить в пух и прах и все прочие Люськины аргументы, но ему было абсолютно плевать. На все. На ежедневные и еженощные скандалы, на вязкую трясину быта, одуряющее, цепкое безденежье и безнадегу, на работу, которая опостылела настолько, что он просто перестал на нее ходить. Наверное, его уже уволили, а может, еще нет. Плевать. Зачем чего-то добиваться, портить нервы, подсиживать сотрудников, манипулировать, подлизываться к начальству, если в результате как был, так и останешься никем? Ну, будешь больше получать, ну, займешь пост попрестижнее. Уйдешь на пенсию не рядовым работягой, а начальником. И на похоронах у тебя будут притворно скорбеть не только родственники, а еще и большие люди, которых привезут в лимузинах и увезут сразу после первого стука первого комка земли по крышке гроба. Даже добейся в жизни всего или стань самым умным – с собой этого не взять. Обеспечить детей и семью? Глупейший мотив. Все, что человеку дается кем-то, уходит сквозь пальцы, а пользу приносит лишь заработанное своими руками или головой – как уж сложится. Вот и выходит, что сожалеть о потерянной работе нет ни причины, ни повода. Хоть заорись тут Люська и застучись приставы.

Потому и не о чем говорить. А если не о чем, на фига напрягаться? Федор медленно перевел взгляд на беснующуюся жену. Развод? На кой черт он сдался? Чтобы не слышать этих истерик? А какая разница? Тишина лучше, но в ней скучно. Хотя вопли, конечно, не музыка и развлекают сомнительно. Скорее – отвлекают. Но развод – это суета. Ненужная, бессмысленная. Суды, истцы, ответчики, дележ имущества… Проще грохнуть эту истеричку об пол. Как те тарелки. Но это тоже не выход. Опять же суды, адвокаты, прокуроры, срок… Та же суета.

«А он, вообще, нужен, выход? Что делать, кто виноват? Не все ли равно?»

– Чего ты пялишься, скотина?! – Люська наконец-то схватила кастрюлю, но не грохнула посудину о пол, а запустила в Федора.

В принципе, надо было увернуться. Это подсказывал инстинкт самосохранения. В толстостенной стеклянной посудине было не меньше четырех-пяти кило веса, помноженного на скорость, и столкновение кастрюли с головой не сулило Федору ничего хорошего. С другой стороны, увернувшись от «болида», Федор предавал самого себя. Ведь культивируемая им внутри сознания позиция – почти философия – утверждала, что все вокруг пыль и бред. А значит, на все плевать.

«Выходит, не на все. Выходит, неувязочка в теории. Хотя вот на эту неувязочку как раз и плевать», – придя к такому выводу, Федор ловко увернулся от кастрюли и даже встал.

– Проняло?! – Люська злорадно прищурилась. – Постой так, я сейчас холодильник на тебя опрокину, может, еще и заговоришь!

Дожидаться, когда Люська исполнит обещание, Федор не стал. Он покинул кухню и, сунув ноги в растоптанные донельзя ботинки, вышел за дверь. Короткий коридор вел на «проспект» – тоннель, выводящий на местную площадь, главное место культурной жизни всего сектора. На общественную жизнь Федору было тоже плевать, но на площади люди не так сильно шумели и никто не пытался его достать. Еще там можно было выпить, хотя Федора к алкоголю не тянуло. Да и в кредит ему уже давно никто не наливал. Даже антифриза. Хотя шутили на эту тему постоянно. Наверное, это и на самом деле было смешно, но Федора подначки не волновали. «Тебе антифриза или тормозной жидкости?» – блистал остроумием бармен. «Коктейль!» – поддерживал его кто-нибудь из завсегдатаев. «Федор, в чем смысл жизни?» – кричал кто-то еще, обычно из темного угла. И при этом никто ничем не угощал. Федор выжидал некоторое время, затем пожимал плечами и уходил. В другой бар или просто гулять по сектору. По его подземной части, разумеется. Наверху в последний раз он появлялся года два назад. Разыгравшийся тогда приступ агорафобии едва его не убил. Это ужасное бесконечное небо, этот жуткий ветер и обжигающий, перенасыщенный кислородом воздух… Ничего страшнее с Федором не случалось никогда в жизни. Теперь, конечно, дело другое. Когда тебе на все плевать, никаких боязней быть не может. Ни открытого, ни замкнутого пространства человек без эмоций не боится. Однако проверить эту теорию было невозможно. Ведь зачем подниматься наверх, если тебе по барабану, что там происходит, да и есть ли там что-нибудь, в принципе?