– Что будем делать? – спросил у начальника Вайб. – Ждать, пока подойдут эти… из Киндергартена?

– Ах, да. Мобилизанты нашего славного Вассерсупа. Нет, мы ждать не будем. Они раньше вечера не доберутся, а нам нужно работать при свете. Подай-ка мне письменный прибор.

В неисчерпаемом возке водился, оказывается, и такой. Вайн извлек оттуда планшет, походную чернильницу с пером, и ван Штанген начертал несколько строк. Затем подозвал Бидера Майера.

– Когда приедут работники из города, присланные вам в помощь, отдашь их начальнику. Тут сказано, что я задерживаю обоз, а всех, кто при нем находится, передаю в ведение этого городского чиновника. Пусть также участвуют в ремонтных и очистных работах.

И, не слушая благодарностей старосты, пошел к возку. Потом вдруг остановился. Оценил диспозицию. Полагаю, первоначально ван Штанген намеревался отослать меня прочь. Но теперь в возке находился арестант, который в любой момент мог очнуться. И разумному человеку – а ван Штангену в разумности не откажешь – не стоило оставаться с ним наедине. Даже со взведенным арбалетом.

– Я могла бы поехать с вами, господин ван Штанген.

Он медлил с ответом. Затем процедил:

– Зная о ваших связях с орденом гидрантов, я не удивлен проявленными нынче умениями…

Мои так называемые умения не имели никакого отношения к ордену гидрантов, но я не стала разубеждать дознавателя.

– Хорошо. Гезанг возьмет повод вашего гнедого.

– Его зовут Тефтель.

– Хоть Антрекот. Займите место в карете, милиса. По местам, парни. Едем.

Таким образом, я впервые оказалась в полицейском возке, громко проименованном «каретой». В тюрьме я успела побывать, и даже не один раз, а в таком транспорте не пришлось. Поэтому я огляделась с некоторым любопытством.

Как и предупреждал Гезанг, часть возка представляла собой натуральную клетку. Человек обычного размера разместился бы там без труда. Но нынешнего арестанта пришлось сложить пополам, благо он еще не пришел в себя. Я было забеспокоилось – не слишком ли долгий обморок? Однако звучное сопение убеждало, что если арестант и не совсем здоров, то вполне жив.

Вторая половина, а точнее – первая, была достаточно комфортна. На сиденье – кожаные подушки, уберегающие от тряски. Откидной стол, где помимо письменного прибора имелся и столовый. При виде последнего я вспомнила, что так и не пообедала, а завтракала весьма условно. Но ван Штанген поесть мне не предложил. А предложил он мне арбалет.

– Умеете обращаться?

– В общем, приходилось.

– Тогда садитесь против арестанта и, буде возникнет необходимость, стреляйте. Но только по моему приказу.

Передав мне оружие, ван Штанген сел к окну и крикнул:

– Трогай!

Хотя я волей-неволей принуждена была исполнять надзирательские обязанности, все же заметила, что уезжаем мы не по той дороге, что приехали. А по той, куда направлялся остановленный обоз. И остановил его дознаватель не столько затем, чтоб наказать ослушников и помочь поселянам, сколько для того, чтоб ему не затоптали следы. Проблема в том, что находившиеся снаружи приставы эти следы видели, а я – нет. Для того хитромудрый ван Штанген и запихал меня в возок. Одним выстрелом убил двух зайцев. Решил вопрос с охраной арестанта и убрал лишнюю пару глаз.

Но ушей-то он мне не заткнул, верно? И окрестности я тоже могла видеть. Дорога, по которой мы ехали, отстояла от главного тракта и проходила ближе к озеру. Потому те, кто сплавлял лес по воде, ей и пользовались.

Внезапно возок встал.

– Вот здесь он останавливался, господин дознаватель, – услышала я голос Вайба. – Здесь отмель, по которой можно дойти до плотины… то есть можно было дойти, сейчас все залито, но сверху-то отлично видно.

– Сейчас проверим, – отозвался ван Штанген.

Он взял со стола уже знакомую мне папку, присовокупил к ней лупу и линейку наподобие тех, которыми пользуются мастеровые, и вылез из возка. Воспользовавшись этим, я передвинулась к окну и выглянула наружу.

Обзор открывался не самый лучший, единственное, что можно было отследить – передвижения ван Штангена, ползавшего по земле и песку. Пресловутые линейка и лупа были у него в руках. Он что-то рассматривал, измерял, делал пометки. Потом встал, отряхнул песок с колен, отошел в сторону.

– Да. Тут он оставил повозку, и лошадь переходила с места на место. Тем временем он прошел к плотине – не через деревню, потому в Бальзамине его и не видели. Подрубил бревна на плотине и, пока вода завершала начатое, бегом вернулся сюда и проехал на главный тракт.

– Наверняка так оно и было, мэтр, – почтительно согласился Гезанг. – Что будем делать дальше?

– Дальше идем по следу. Я хочу видеть, где он свернул.

– Но на главном тракте следов точно не осталось!

– А вы так и рассчитывали, что мы прямо по следам проедем к дому преступника? Пусть нас, парни, и называют ищейками, не стоит до такой степени уподобляться этим благородным животным. У нас есть отпечатки следов повозки злодея, его башмаков и копыт его лошади. А если у него даже хватит ума расчистить озерный песок с ободьев и подошв, лошадь он вряд ли успел перековать. А отпечатки подков столь же индивидуальны, как отпечатки пальцев. Да и башмаки он не выкинет, не таков здесь народ – обувью разбрасываться. Едем.

Я поспешно вернулась на свое место, прежде, чем ван Штанген снова влез в возок. Теперь я имела возможность познакомиться с его методикой поближе. Логика его была безупречна. То есть почти. Все улики срабатывали лишь в том случае, если ван Штанген уже знал, где искать преступника.

Или в самом деле знал? Оттого и не беспокоился о следах, ведущих к дому?

Мы покатили вверх по склону. Здесь дорога была хуже, и нас пару раз основательно тряхнуло. Я уцепилась за сиденье, ван Штанген – за край стола. Мер предосторожности не принял один арестант и потому снова приложился головой о стену возка. Для его черепа это было не фатально, но при свежем ушибе – болезненно. Он перестал сопеть, застонал и открыл глаза. Повернулся, уткнулся лицом в решетку и сказал:

– Ой.

Ван Штангена такое начало разговора ничуть не смутило, несомненно, он ко всякому привык. Дознаватель раскрыл папку, передвинул к себе чернильницу. Сурово вопросил:

– Имя?

– Хар… Хар…

– Что расхрюкался? Не в свинарнике. Или ты только хрюкать умеешь?

– Умею… еще…

– Тогда назови свое имя.

– Так я и говорю… Харди… Хардкор, то есть.

– Хардкор, а дальше как?

– Никак. – Он повернулся, уткнулся лицом в решетку, увидел меня и наставленный ему в лоб арбалет и снова ойкнул. Только теперь он этим не ограничился и добавил: – Ой, а где это я?

– Арестован при нападении на представителей власти и направляешься в городскую тюрьму Киндергартена. Плохи твои дела, Харди.

– Так… господин начальник! Мужики эти… они же сами на нас напали, грабить стали! Я хозяйское добро защищал! А на меня с дубинкой… а я ему ничего не сделал… – Хардкор на некоторое время погрузился в молчание, а затем устремил на нас тревожный взгляд. – Или сделал?

– Что, не помнишь?

– Не, не помню. Меня сзади ударили! По ногам и по башке. Сильно. – Он вдруг довольно заулыбался. – Так сильно даже я не могу. А ежели меня вырубить, так я потом засыпаю. И не помню ничего.

– Ну, хоть имя свое ты помнишь… – Ван Штанген записывал, не обращая внимания на то, что при движении возка буквы из-под его руки должны были выходить кривобокими. – Откуда родом? Чем занимаешься?

– Из Аппельшнапса я… город такой… я там работал помощником бойца.

– И с кем же вы там, в Аппельшнапсе, воевали?

– Так ведь это… – Хардкор моргнул, явно озадаченный тем, что кто-то не знает простых вещей. – Боец – это который скотину забивает… а я у него был помощником. Только не понравилось мне там, на бойне… кровищи много, а не люблю я крови, хотя бы и скотской. Вот я и ушел на лесосеку. И рубил, и грузил, и обозы провожал… а тут такое… и в кутузку везут.

– Кутузка – это цветочки, арестованный Хардкор. Тебе светит виселица, а может, и кое-что похуже.