Она вздрогнула.

— Нет, у меня не так. Для меня опасность находится за этой гранью. Часто все застилает туман, и непонятно, с какой стороны благополучие, а с какой опасность.

— Но всегда ли нам хочется благополучия?

— Ах вот что… — Она вздохнула, наконец поняв причину своего смятения. — Нет, не всегда. Кажется ненормальным не желать благополучия, но именно на этой грани все и происходит. Это место, где все меняется — и решение, и поступок, и созидание. Это рождение и смерть. Впрочем, разве не каждый из нас живет на грани?

— Вероятно, мудрые люди стараются избегать этого.

— Значит, я не такая умная, — прошептала она.

— Как и я. Вот только не думаю, что это надо воспринимать столь трагически, человек может находиться на грани, даже живя в комнате и изучая звезды, как Галилей.

Дженива повернулась к нему, удивленная этим разговором и особенно тем, что маркиз понял ее тревожные мысли, непонятные ей самой.

— Да, может. В какую-то минуту меня испугало, что мне снова придется путешествовать или умереть.

— Одной комнаты и идеи будет вполне достаточно для спокойной жизни. Слава Богу, наконец-то все уходят, — сказал он и, взяв корзину, повел ее в другой конец сада.

— Для вас? — спросила она.

— Я вынужден идти по лезвию ножа через множество комнат — такова моя участь. Должен признаться, что часто я получаю удовольствие от опасности.

— Я тоже. Я получала удовольствие от своего образа жизни, несмотря на лишения, войны, и моя теперешняя жизнь кажется мне скучной.

— В самом деле? — недоверчиво спросил маркиз, и она рассмеялась.

— Признаюсь, к последним нескольким дням это не относится.

— Вот и прекрасно. Кроме всего прочего, я не хотел бы показаться вам скучным.

— Мне надо найти этот край, — задумчиво сказала Дженива не столько ему, сколько себе, — чтобы делать что-то полезное и видеть ощутимые результаты.

— Изумительная логика. — Сейчас в этих словах не было язвительности.

— А вы?

— Дженива, милая, я прихотливое и изворотливое существо, совершенно неспособное приносить пользу.

— Розмарин! — воскликнул кто-то в темноте. Затрещала ветка.

— А, розмарин. — Маркиз ускорил шаги. — Посвящен Венере и славится тем, что приумножает мужскую силу, — этим и полезен.

Он не стал продолжать разговор, и Дженива этому даже обрадовалась, у нее и так будет над чем поразмышлять на досуге.

— Рождество теряет большую часть своей святости, если смотреть на него вашими глазами, — заметила она.

— Так оно и есть. Рождение Христа произошло в разгар римских сатурналий, во время нечестивых празднеств и пиров. Добавьте северные святки, праздник света, и скажите, что мы умеем делать, кроме как буйствовать? Родгар, должно быть, помешался на этих играх.

— Он не ожидал вашего визита…

— Это верно. Вы полагаете, я должен заключить мир? Дженива не сразу поняла его и попыталась разглядеть в обманчивом свете сумерек выражение его лица. Наконец она произнесла:

— Да.

— Не зная причин и подробностей этой войны?

— Мир всегда лучше войны.

— Наивное суждение.

Неожиданно гнев охватил ее, и она остановилась.

— Что знаете о войне вы, прихотливое и изворотливое существо? Прежде чем так небрежно рассуждать, попробовали бы вы помочь при ампутации или собрать по кускам тело человека, когда он кричит от боли и зовет свою мать!

Протянутая к ней рука замерла в воздухе.

Дневной свет угасал, и в то же время за спиной маркиза оживал большой дом, в нескольких окнах которого зажглись огни.

Дженива развернулась и почти бегом бросилась догонять гостей, проходивших через огороженный участок сада, где росли лечебные травы, испускавшие аромат даже зимой.

Торопясь смешаться с гостями, Дженива бодро постукивала каблучками по каменистой дорожке, как вдруг заметила, что с ней нет ни корзины, ни ножа. К счастью, тут же рядом возник маркиз и вернул ей корзину. Затем он срезал несколько побегов, и резкий запах ударил ей в нос.

— Вот вам розмарин на память, — сказал Эшарт, протягивая ей ветки.

— Который означает истинную любовь и свадьбу! — крикнула им одна из женщин.

— И еще верность, — добавила, появляясь рядом с ними, Дамарис Миддлтон. — Как вы, Эшарт, осмелитесь нацепить такую веточку?

Дженива поблагодарила Бога, что у нее в руке не оказалось острого ножа. Она заметила, что в большом доме огни сияют все ярче, маня теплом, покоем и цивилизованной сдержанностью.

— Пора идти. — Дженива повернулась и повела всех из сада, хотя это и не соответствовало ее положению.

Дамарис Миддлтон привела бы ее в ярость, если бы не боль в душе из-за того, что мисс Миддлтон, вероятно, окажется в одной клетке с волком. Вопреки логике Дженива завидовала ей.

Зачем она сказала то, что сказала? Люди, далекие от войны, никогда не хотели знать, что такое война, потому что она была тем краем, за который большинство людей избегали заглядывать, ибо этот край всегда окрашен кровью. Вот почему Дженива просто не могла не возмущаться тем, что кто-то, имеющий шанс заключить мир, мог еще раздумывать, не отшвырнуть ли его.

Все последовали за Дженивой, и как только они вошли в дом, их окружила веселая толпа. Дженива смеялась вместе со всеми, а потом они сложили собранные омелу и травы с остролистом и плющом рядом с рождественским поленом.

В мраморном холле тоже царило веселье, казалось, что возбужденные голоса отражались от стен и звучали еще громче, а сотни свечей в хрустальных канделябрах сияли еще ярче.

Слуга с поклоном принял у Дженивы накидку: в холле было тепло от присутствия стольких людей и стольких свечей, несмотря на то, что камин еще только ожидал рождественского полена. Она взяла предложенную кружку подогретого сидра и грела об нее руки, стараясь не думать о том, что произошло в саду, но невольно ее взгляд неотрывно следовал за Эшем. Маркиз стоял около полена, пил, смеялся, очевидно, обсуждая, как снять с полена войлок, в который его обернули, и положить в камин. Как хорошо он умел скрывать свои чувства! Вероятно, сказывалось то, что его всю жизнь готовили к службе при дворе, где без высочайшего соизволения не позволялось даже чихнуть. Жизнь, как он говорил, на лезвии ножа. Но разве можно узнать человека, если он скрывается под столькими слоями притворства?

И все же Дженива понимала, что в их беседе были минуты, когда он говорил искренне. А вот Дамарис Миддлтон, топтавшаяся около Эша, не столь хорошо скрывала свои чувства. Может быть, именно она и нужна ему? Женщина, которая удовольствовалась бы тем, что у нее есть господин и муж, и не стала бы доводить его чувства до крайности, — чем не достойная спутница жизни?

— Дженива! Дженива, дорогая!

Она повернулась и увидела Талию, махавшую ей рукой с другой стороны холла, с ней была и леди Каллиопа, кресло которой катил лакей.

Дженива тут же поспешила в спасительную сень.

— Какое великолепие! — восклицала Талия. — Вот это омела! А сколько ягод! Хороший признак.

— Признак суровой зимы, — проворчала леди Каллиопа. — Достань-ка нам пунша, дорогая.

Дженива сделала знак одному из лакеев, разносивших подносы с бокалами, и передала два дамам.

— Счастливого Рождества, — подняла она свой бокал.

— И пусть таких будет еще много! — провозгласила Талия, залпом осушая половину бокала.

Ее сестра тоже выпила, но молча.

— Что-нибудь не так, леди Каллиопа? — осведомилась Дженива. — У вас ничего не болит?

— Не больше, чем обычно. — Она посмотрела на Джениву. — Эшарт не для тебя, девочка, поэтому не наделай глупостей.

Лицо Дженивы невольно вспыхнуло.

— Калли! — воскликнула Талия. — Как тебе не стыдно!

— Конечно, нет, — как можно спокойнее ответила Дженива.

— Я бы сказала, что эта помолвка — глупость, которую сотворила Талия, если бы добровольные глашатаи не узнали эту историю по дороге сюда. Вон тот толстый красноносый субъект и его тощая женушка. Встретили в Лондоне Броуксби и услышали удивительный рассказ о помолвке маркиза с компаньонкой его теток, приправленный намеками на распутство. Что еще хуже.