Профессор побежал к старику, и тот, повздыхав, достал из кладовки запыленную бутыль: для своих похорон берег...
На берегу пруда зевак к тому времени прибавилось. Смотрели, как Митин отец раздевается. Сам Митя с ранцем за спиной как раз возвращался в это время из школы по тропинке, ведущей мимо пруда. Отец, прилюдно выпив наполненный доверху стакан самогона, снимал уже майку, оставаясь в новых трусах в горошек.
Поодаль от толпы стоял председатель в облезлой норковой шапке, которую носил, наверное, пятую уже зиму. Лицо Тараса Перфилыча было перечеркнуто сеткой проступивших фиолетовых сосудов, и каждый сосудик своим хитрым извивом словно бы пытался рассказать о совершенно открытой для всех и в то же время загадочной жизни этого человека.
Отец сделал шаг к полынье, взглянул зачем-то на маленькое зимнее солнце. На бледной коже его ярко синели неуклюжие разлапистые татуировки. Ступни, толокшиеся по белой рассыпчатой пороше, были красные и большие, как лапы у гуся. Все смотрели, как он берет из рук Профессора и выпивает второй стакан крепкой дядь Игнатовой самогонки. Сам дядя Игнат бродил, покачиваясь, по берегу, хвалил свою продукцию: "Благодаря ей человек в пучину лезет без боязни! Тарас Перхвилыч - вон он стоит! - и тот мою "свойскую" откушивал-похваливал!.."
- Олухи вы деревенские! - воскликнул Батрак с презрением на лице, перебивая рассказ Профессора. - Куда уж вам к звездам стремиться, если вы последнюю колхозную технику сберечь не хотите...
- Цыц! - прикрикнул на него дядя Игнат. - Не тебе нашу жизню менять-перестраивать... Говори дальше, Прахвессар!
Старику нравилось слушать воссозданную историю, в которой и он сам был далеко не последним персонажем.
...Отец согнулся над полыньей, тяжело задышал, отплевываясь, словно бешеный бык, тупо смотрел в качающиеся зеркальные воды. От нагретой солнцем выхлопной трубы, торчавшей над водой, шел легкий парок, а тень ее покачивалась на воде, как живая. Казалось, отец морщится не от горечи выпитой жидкости даже закусывать не стал! - просто в его крови гуляла-бродила собственная давняя желчь, жгучие отходы прошлой жизни, про которую Митя почти ничего не знал. Ранние морщины - словно жгуты на смуглом отрешенном лице. Отец стоял как приговоренный к смерти, не обращая никакого внимания на выкрики из толпы. Взлохмаченные волосы в крапинах седины - будто перышки куриные воткнуты. А над прудом и над берегами раскинулось лазурное небо, похожее на старинное бабкино платье, вынутое из сундука и развешенное над заиндевелым неподвижным лесом.
Отец зачерпнул горсть снега, растер крепкую, в седеющих волосах грудь. Бледная кожа пошла мелкими пупырышками, лицо налилось краснотой. Теперь уже все смотрели не на отца, а на маслянисто поблескивающую поверхность воды.
"Иван!" - воскликнула приглушенно Митина мать, объявившаяся вдруг на берегу. Лицо ее, как и в момент недавнего сражения отца с быком, стремительно побледнело.
Но он даже не обернулся на чересчур знакомый голос, хотя и вздрогнул, застыв на мгновенье. Затем сделал шаг к полынье, качнулся, поднял со льда трос с крюком - его-то и надо было прицепить к серьге утопленного трактора.
Мать, закрыв лицо ладонями, повернула прочь и ушла в сине-снежное поле, как бы вовсе и не домой. Но некогда было смотреть ей вслед, даже если бы она была Снежной Королевой, с презрением покидающей этот примитивный галдящий мир.
Полынья дышала снежным паром. Отец сделал шаг и блюмкнул в нее "солдатиком", почти не подняв брызг. На поверхности, замутившейся донной грязью, пошли живые круги, словно на дне играл матерый сом. Трос заскользил, шевелясь в снегу и воде, кольца его поднимались и падали, стремительно распрямляясь. В секунду-две возникло затишье. По воде расплывался узор белой, как слюна, пены.
Митя уже волноваться начал, но отец вдруг вынырнул. Мокрые волосы свешивались до носа, седина в них почти не была заметна, каждый волосок блестел, все лицо ныряльщика будто стеклянной пленкой покрылось... Профессор подал ему руку, помог выбраться на лед. Дали сигнал трактористам: дави на газ! Два тяжелых трактора в спарке взревели вразнобой дизелями, дернули с места, заколыхались - трос натянулся, задрожал, разбрызгивая налипший снег, но крюк неожиданно вылетел, невидимый в воде, из серьги трактора, с хряском расколошматил кромку льда, осколки которого, радужно сверкая, полетели в толпу, с гулом медленно отпрянувшую назад.
"Вашу гроббину мать! - заругался отец на трактористов. Сорвавшийся крюк просвистел в сантиметре от его головы. - Тянете, как дохлую кобылу..." - и побрел подбирать крюк. Трусы, хоть и новые, сползли, обвисли до колен, он на ходу подтянул их нервным движением. Кто-то из женщин хихикнул, но трактора вновь взревели, давая задний ход. Трос свивался мокрыми ленивыми кольцами.
Отец налил еще стакан первача, но отпил лишь половину, остальное отшвырнул вместе со стаканом в снег: да пошли вы все!.. И снова нырнул, на сей раз бесшабашно, вниз головой. Сидел под водой, как посчитал Митя, ровно тридцать две секунды.
"Утопиля!" - всхлипывали боязливые старушки. Жаль человека. Да пропади он пропадом, этот трактор! Их, машины разные, и в прежние годы топили, жгли, гробили бессчетно.
"Сами вы глупые!" - смеялся над бабками дядя Игнат. - От моей самогонки еще никто не утопал. Тарас Перхвилыч почти в такой же холод на Пасху на спор речку туда-сюда переплывал. Тоже после моей, "свойской"!"
Среди зрителей на берегу возник откуда-то тощий, словно привидение, зоотехник Михал Федотыч. Звенящим от ненависти шепотом он выговаривал отцу, находящемуся под слоем взмутившейся, с коричневым оттенком воды:
"Это тебя Бог за Андрюшу наказывает! Ты доставил мучению животному и сам теперь залез в адские глубины..."
Старухи, слушая голос Михал Федотыча, крестились на происходящее еще торопливее и старательнее. Вытянув длинную шею, замотанную неопределенного цвета шарфом, зоотехник изо всех сил вглядывался в пространство полыньи, словно видел в колыхающейся воде, в ее тенях и бликах элитных животных, замордованных человекоподобными обезьянами. Живой мир погибал на глазах, теряя свою душевную красоту и генетическую целеустремленность.
О чем думал Митин отец, очутившись под слоем ледяной воды в течение невыносимо долгой полуминуты своей жизни? Конечно, не о том, что затонул всего лишь трактор, а не подводная лодка. Размышления такого рода всегда были ему чужды. Холодная водяная стихия укротила отца. Он брел по дну, увязая в еще более холодном, чем вода, иле, утопая в его засасывающей вязкости, отыскивая на ощупь одной рукой серьгу трактора, а другой подтягивая крюк с тросом. Щекотнул ногу зимнего ныряльщика скользкий карась, тыркнувшийся липкими губами в теплое и живое. Пятка втоптала в грязь неуклюжего рака, всплыли надорванные бледно-зеленые водоросли, пахнущие чем-то сладким.
Вынырнул вроде бы такой же, как и прежде, отфыркиваясь светлой почему-то водой, словно пил на дне из родника. Но что-то в нем изменилось, надломилось. Выполз на бахромчатую от снега кромку льдины, и на всем бледном татуированном теле высветилась вдруг какая-то болезнь, немощь - не старость, а нечто другое, большое и невидимое, но чувствуемое даже издали. Такой человек уже никогда больше не будет драться с быком.
...О чем думает отец сейчас, облокотившись на стол и положив на ладони голову? Митя видит перед собой знакомое с детства, идущее одинаковым обликом сквозь все времена детства, неизменное лицо отца. Наверное, там, в мутной холодной воде, закоулки полутрезвого мозга пронзила какая-то вспышка, в свете которой он увидел себя со стороны. Отвечать надо за все, в том числе и за свою загубленную душу, которой всюду тесно: в поле, в воде, в этой вот хате...
После второй попытки крюк был зацеплен более основательно. Спарка тракторов, управляемая "тверезыми" трактористами, вытащила стальную машину на мелководье. Образовалась водяная дорожка, на которой покачивались крупные куски зеленого, как бутылочное стекло, льда.
