Окрестные же шавки, видимо, полагали пса воплощеньем депрессивного психоза, даже не пытаясь облаивать.
Но странное дело: сегодня в лапе Вована были зажаты не один, а два поводка, и на конце второго, сунув голову в строгий ошейник, разгуливал некий гражданин в тельняшке и камуфляжных, протертых на коленях штанах. Гражданин резво трусил вдоль обочины, больше на четвереньках, но изредка, подтверждая гордый статус прямоходящего, обнюхивал следы шин на дороге, взрыкивал на Баскервиля, крайне обрадованного таким соседством, и даже погнался было за беременной кошкой, но быстро передумал, оставил кошку шумно сходить с ума в кроне акации и вернулся к обнюхиванию. Экстерьер подозрительного гражданина вполне соответствовал габаритам красавца-кобеля, а также масштабам Вовановых запросов, если помнить, что бравый торговец майонезом, по слухам, в дни бурной юности, незадолго до титула районного рэкетмейстера, брал греко-римское серебро на ковре чемпионата Европы.
– Вован! Эй, Вован! Сдурел?
– Он его в карты выиграл…
– В подкидного?
– В переводного. Через «Western Union».
– Не-а! Это за долги!
– Дяденька! А дяденька! Куси Мурку!
– Фас!
– Товарищ! Как вам не стыдно?!
Риторичность последнего вопроса вопияла к небесам. По всему видать, товарищу не было стыдно никак. Он бегал, нюхал и чесался. Щеки его лоснились синевой щетины, сноровка передвиженья на «четырех костях» выдавала большой опыт, но в целом впечатления мученика или раба Зеленого Змия, за трешку согласного на позорный выгул, он не производил. Встань, гражданин, сними ошейник и пойди себе прочь – вполне бы мог, согласно Горькому, звучать гордо. А Вован, красный, потный и счастливый, как Паваротти, взявший фа в IV октаве, наслаждался вниманием публики. В шортах цвета хаки и футболке навыпуск, он заслуживал быть рекламой чего угодно, где требуется обилие здорового тела и духа. Например, нового майонеза «Соловушка».
Никогда раньше Галина Борисовна не видела соседа таким довольным.
– Погоди, Мирон, – она внимательно следила за представлением, медля покинуть машину. – Одну минуточку…
– Хоть десять, – кивнул Мирон, похожий бесстрастием на китайца-даоса с этикетки чая «Смех медузы». Умением же превращаться в соляной столб, пока хозяйка занимается делами, он соперничал с излишне сентиментальной женой Лота, что было в общем-то неудивительно при отчестве Герш-Лейбович.
Тем временем гражданином на поводке заинтересовалась местная золотая молодежь. Золотой, равно как и местной, она была условно – обитатели спального монстра-стотысячника, микробы бледной колонии микрорайонов, именуемой в народе «Пырловкой», сюда они ходили отдыхать бурной душой. Отдых души включал обзор архитектуры частных коттеджей, склонение буржуев по падежам и вялые, а главное, сугубо абстрактные грезы об экспроприации. Возглавлял стаю некий Казачок, мужчина отсидевший, самостоятельный и видавший виды. Прозвище свое Казачок получил отнюдь не по причине сложных ассоциаций с родовой фамилией Засланный, а из-за привычки, подводя итог спору, напевать раздельно, по складам, словно вбивая каблук в скрипучую половицу: «Ка-за-чок!» Обычно после этого довода кураж оппонентов мигом иссякал, потому что дрался Казачок конкретно и деловито, как санитар в буйной психушке. При этом отчетливо разделяя агнцев и козлищ, пациентов и докторов, ни разу после отсидки не влипнув в дурную историю. Именно Казачок однажды объяснил желторотикам спальной Пырловки азы житейской мудрости, и птенцы уяснили вред следующих действий, как то:
а) топорщить перышки на Вована;
б) грубить Галине Борисовне;
в) громко пропагандировать ночью народовольческие идеи;
г) разное.
Сейчас они, беря пример с академиков в репринтном издании «Махабхараты», ограничились комментариями.
– Ну, блин, козел! – сказал Шняга, лопоухий дылда с мощным, сократовским лбом дауна.
– Козел, в натуре! – согласился Чикмарь, он же Арнольд Чикмарев, больше всего на свете стеснявшийся собственного имени.
– Козлина! – подытожил Валюн, слывший меж пырловцев эстетом за способность переиначивать слова. – С рогами!
Казачок отмолчался, внимательно следя за прогулкой Вована. Как раз сейчас, спустив гражданина с поводка, счастливый хозяин затеял с выгуливаемым шутейную борьбу – на зависть слюнявому от ревности Баскервилю. Но связь времен вдруг распалась без предупреждения, практически игнорируя наше благотворное вмешательство. Мы бы, как Лица Третьи, интеллигентные и условно-романтичные, предпочли бы турнир по придворному сумо: 1174 год, правление микадо Такакуры, как раз перед началом смуты Гэмпей, – или на худой конец первый выход Ивана Поддубного, 25-летнего грузчика, на манеж Феодосийского цирка в 1896 году, когда даже знаменитый Лурих был туширован за две минуты; но, увы, судьба-злодейка распорядилась иначе.
Футболка с шортами уступили место трико в полосочку, стянутым в талии широким поясом из кожи, делая Вована похожим на жирную нетрудовую осу. Зато гражданин, спущенный с поводка, обрел куцые штанцы до колен, башмаки-корыта и подтяжки на голое, крайне волосатое тело; лицо гражданина, и без того вульгарное, скрылось под маской гориллы. Толпа коверных в составе Чикмаря, Шняги и эстета Валюна заахала, заохала, прославляя мужество атлета, рискнувшего бросить вызов дикой твари, а шпрех-шталмейстер Фрол Емельяныч Казачок-Засланный оправил вороной фрак и, мелкой рысцой выбежав на центр арены, возгласил козлетоном:
– Дамы и господа! Сейчас состоится борьба по римско-парижским правилам между знаменитым атлетом Вованом Майонезовым и кровожадным обезьяном Жориком из джунглей Южной Гваделупии! Победитель получает приз в сто рублей! Спешите видеть!
Ахнув, Галина Борисовна оправила шляпку из итальянской соломки, а кучер Мирон терпеливо дождался, пока хозяйка выйдет из кареты и займет свое место в ложе бельэтажа, после чего сдал экипаж задом, намереваясь поставить лошадей в стойла и принять рюмочку горячительного в трактире «Диканька». Кучера рюмочка интересовала куда больше всех атлетов и горилл на свете, от Полтавы-колбасницы до чайного острова Цейлон, ибо был Мирон стоиком и фаталистом.
Но оркестр уже сыграл «Прощание славянки», и грянул бой.
Далее, под восторженный хор зрителей, злобный обезьян Жорик был повержен во прах дюжиной разных способов. Разумеется, это был не знаменитый «гамбургский счет» и даже не Феодосийский цирк, о котором мы имели честь упоминать, – так, балаган-шапито месье Ломброзо, установленный проездом в Житомире, Жмеринке или какой-либо иной дыре из тех же краев алфавита. Но пот был настоящим, утробные вопли обезьяна наводили ужас, чтобы не сказать ввергали в панику, атлет Майонезов пыхтел агрегатом братьев Черепановых, а шпрехштал Казачок шпрехал вовсю, выкрикивая привлекательно, но малопонятно:
– Бра-руле! Двойной нельсон! Дал-в-хлёбово! Тур-де-тет! Бряк-по-мусалам! Тур-де-бра! Кранты! Туше!!!
Гваделупское чудовище пресмыкалось во прахе, вымаливая жизнь и долю в призовых ста рублях, атлет Майонезов мало-помалу превращался в счастливейшего из смертных Вована, растекался туманом балаган, – и лишь троица коверных глухо увязла в романтике, бессильна вернуться к будням.
– Круто! – просипел Шняга, пылая ушами.
– Блин, круто! – подтвердил обалделый Чикмарь, готовый сейчас простить людям все, даже собственное имя Арнольд.
– …ть! – согласился эстет Валюн, временно утратив дар словотворчества.
Вован же, приладив поводок, уводил гражданина и вдребезги разобиженного Баскервиля прочь. Уводил медленно, желая до конца насладиться триумфом. Проходя мимо Галины Борисовны, он задержался еще на минутку:
– Видала, Галчонок? Какой пацан, а?!
– Это ваш… э-э-э… Это ваш друг, Вован? – только и сумела выдавить Шаповал.
Гражданин с четверенек облаял даму, собрался было на радость возликовавшему Баскервилю пометить скамейку, даже расстегнул левой рукой штаны, но тут хозяин строго одернул нахала, и гражданин заскулил, пятясь.
