Ощутив странное удовлетворение, я проследовал за Калой в ее обитель.

Внутри оказалось темно, но неожиданно сухо и уютно. Неказистая на вид крыша на самом деле вполне надежно защищала от вновь начавшегося дождя, пол устилали мягкие оленьи шкуры; ароматы трав, которые сушились под потолком, смешивались со свежестью капели, так что дышалось в хижине легко. В углу еле тлел очаг, сложенный из плоских камней, дальше я разглядел аккуратную поленницу дров из дерева ямала: при сгорании ямала почти не дает дыма – только легкий пряный запах.

Приятно и практично.

Кала наконец опустила на пол свой кувшин (как я смог убедиться, он был по-прежнему полон) и разом оказалась в углу, где была расставлена посуда для омовений.

– Позволь предложить тебе, господин…

– Не позволю, Кала. Ни «почетной воды», ни других почестей. Ты пригласила меня под свой кров, я благодарен тебе и устал. Ополосну руки и удовлетворюсь на этом.

Хвала Золотому Яйцу, на Калу не напал столбняк, как на утреннюю апсару.

Когда с омовением было покончено, Кала присела у очага и извлекла дощечки-шами для добывания огня, поскольку очаг успел погаснуть.

– Позволь сберечь твое время, Кала, – я усмехнулся получившемуся каламбуру. – Конечно, в древесине шами таится наш общий приятель Агни, но тебе придется долго ублажать Всенародного[24]…

И я махнул рукой в сторону очага.

Разжечь огонь? Детская забава. Сейчас из моего среднего пальца ударит тонкий лучик – игрушечная молния Индры – и дрова в очаге моментально вспыхнут жарким веселым пламенем…

Я так отчетливо представил себе этот костер, что не сразу понял: огонь существует исключительно в моем воображении.

Рука слегка дрожала. Я сосредоточился, вызывая легкий зуд в кончиках пальцев. Сейчас, сейчас…

Дыхание перехватило, в мозгу ударили мягкие молоточки – и все.

Да что же это творится?! Я рассердился не на шутку. Зажмурился, представил себе извергающийся из моей десницы огненный перун – усилия должно было хватить, чтобы испепелить половину Пхалаки! – и тут голова у меня пошла кругом, перед глазами вспыхнул фейерверк… и мир вокруг Индры померк, неудержимо проваливаясь в бездну первозданного хаоса.

«Надорвался,» – безнадежно мелькнуло вдали, чтобы погаснуть уже навсегда.

Пробуждение было странным.

И даже не потому, что хор гандхарвов отнюдь не спешил приветствовать очухавшегося Владыку.

Лежал я в тепле, с мокрой повязкой на лбу («Уксус, – подсказал резкий запах. – Яблочный…»), и в черепе бурлил Предвечный Океан. Продрать глаза удалось с третьей попытки, и почти сразу выяснилось, что в хижине стало заметно темнее.

Вечер?

Ночь?!

Сколько ж это я провалялся?!

Пламя в очаге весело потрескивало, разгоняя навалившиеся сумерки, но ответа не давало.

Надо понимать, огонь Кала развела обычным способом – с помощью прадедовских, зато надежных (в отличие от перунов Индры!) дощечек-шами.

На огне, в закопченном горшке, аппетитно булькало густое варево, распространяя по хижине дразнящий аромат.

Ноги Могучего были заботливо укутаны теплой шкурой горного козла-тара, голова Сокрушителя Твердынь покоилась на глиняном изголовьи, уксус холодил лоб Стосильного – однако полностью насладиться покоем Громовержцу не удалось. В первую очередь, мешало першение в горле, а также зуд в носу. Словно, пока я валялся без сознания, в ноздрю заполз и теперь копошился под переносицей… – а вот и не угадали! Никакой не червяк! Слизняк ко мне в нос забрался, вот кто!

И ползал там.

Внезапный спазм свел лицевые мышцы и шею – и я оглушительно чихнул; при этом часть «слизняка» чуть ли не со свистом вылетела из носа и шмякнулась на козлиную шкуру.

«Насморк! – с изумлением понял я, утираясь тряпицей, вовремя поданной Калой. – Суры и асуры, насморк!»

На всякий случай я еще раз попробовал вызвать огонь, хотя заранее предчувствовал поражение. И точно: мигом накатила знакомая дурнота, и я спешно прекратил свои попытки.

– Что со мной, Кала?

Я едва узнал собственный голос, более всего смахивавший на скрип немазанной телеги.

– Не знаю, Владыка, – печально отозвалась Кала-Время. – От болезней тела я постараюсь тебя избавить, а насчет всего остального…

– У людей есть поговорка: «Время лечит», – заметил я, садясь на ложе; вернее, на застеленной охапке травы, которая представляла собой ложе. – Что ж, сейчас проверим, насколько она верна. Но есть надежда, что Время еще и кормит, поскольку я голоден, как…

На ум пришел Проглот, так явственно, словно я минуту назад сжег дареное перо.

– Прямо как Гаруда!

И она рассмеялась.

А я – следом.

Потом мы оба ели похлебку, которая благоухала лучше всех небесных яств, по очереди тыча ложками в горшок и вылавливая из гущи кусочки мяса. Я чувствовал, как слизняк спешит убраться из носа, рассасывается песок в глотке, затихает океан под сводами черепа, а по телу разливается приятная истома – нет, не божественная сила Громовержца, а покой здорового мужчины, постепенно утоляющего голод.

К концу ужина стемнело окончательно. Всерьез похолодало (в Обители холода равносильны насморку у Индры), и как-то само собой получилось, что мы с Калой придвинулись друг к другу, я подтащил поближе мохнатую шкуру тара; мы оба завернулись в нее и долго сидели, полуобнявшись и глядя на рдеющие в очаге угли.

Огонь медленно засыпал под слоем седого пепла.

– Стыдно признаться, Кала, но у меня это впервые…

– Что, Владыка?

– Брось, какой я сейчас Владыка! Просто я успел забыть, а может быть, никогда и не помнил: хижина, ночь, угли в очаге, двое сидят под теплой шкурой, и больше в мире нет никого…

– Совсем никого? – наивно спросила Кала, то ли подыгрывая мне, то ли всерьез.

Впрочем, сейчас это не имело значения.

– Совсем никого. Только ты и я, – подтвердил я.

– Только ты и я, – с тихой мечтательностью повторила она и прижалась к моему плечу.

Ни дать ни взять пара скромных отшельников, чья жизнь спокойно идет к завершению…

Мы сидели и молчали, и до меня не сразу дошло, что мы уже, оказывается, не сидим, а лежим, обнявшись, на распахнувшейся шкуре, жизнь идет к завершению гораздо менее спокойно, чем минуту назад, и мои руки позволяют себе лишнее, причем Кала абсолютно не считает их лишними, эти вольности рук Индры…

– Как меня он, подруга, любит всю безумную ночь напролет, – прошептал я на ухо женщине, цитируя уж не помню кого, и осекся, потому что дальнейший текст не предназначался для женских ушей.

В лучшем случае, для закаленных апсар – эти крошки лишь хихикали в тех местах, где краснел Петлерукий Яма.

– Тебя что-то смущает? – лукаво поинтересовалась Кала, и еле слышно продолжила цитату.

– Только одно: постыдно заниматься любовью, не вступив в законный брак, – как можно наставительней разъяснил я.

«Время спишет…» – пришел на ум еще один вариант житейской мудрости.

– Так за чем дело стало? – искренне удивилась Кала. – На свете столько брачных обычаев – мы можем выбрать любой, что придется по душе! К примеру, тот, который люди почему-то называют «браком богов»!

– Это когда невеста отдается жрецу во время жертвоприношения?! – возмущенью моему не было предела. – Где я тебе жреца в лесу найду, да еще на ночь глядя! Как насчет риши-брака? Там никакие жрецы не требуются!

– А ты что, прячешь снаружи двух коров?

– Коровы? – поперхнулся я. – Две? Зачем – коровы?

– А выкуп за невесту? Согласно риши-браку!

– Коров у меня с собой нет, – признался я. – Значит, и риши-брак не годится. Ты не помнишь, как там женятся асуры?

– Ну, если ты такой бедный, что не имеешь даже пары коров, то брак асуров тоже не для тебя. У них положен куда больший выкуп!

– Действительно! – пока Кала смеялась, я припомнил кое-какие свои похождения. – Каюсь, запамятовал!