Что-то я сегодня добрый.

Подхватившись на ноги, я – как был, в одной набедренной повязке – вихрем вылетел из опочивальни, пронесся мимо разинувших рот карл с опахалами и простучал босыми пятками по плитам из ляпис-лазури, покрывавшим пол зала.

Пышногрудая апсара в коридоре вытирала пыль с подоконника, украшенного тончайшей резьбой: я убиваю Змия, я убиваю Вихря, я убиваю кого-то еще, такого мелкого, что и не разберешь-то… Облокотиться о льстивый подоконник всегда казалось мне удовольствием сомнительным; особенно когда удовольствия несомненные находятся под рукой. Я походя шлепнул красотку по седалищу, достойному быть воспетым в историях похождений этого проходимца Камы, разящего куда ни попадя из цветочного лука – апсара взвизгнула, я издал страстный стон и в три прыжка оказался у притулившегося сбоку фонтанчика.

После чего плеснул себе в лицо пригоршню-другую ароматной воды и обернулся.

Такого ужаса, какой полыхал в миндалевидных глазах апсары, я не видел со времен уничтожения Вихря. Проклятый червь… впрочем, речь не о нем.

Моя улыбка дела отнюдь не поправила. Скорее наоборот. Апсара по-прежнему стояла, зажимая рот ладонью, и глядела на меня, как если бы я только что на ее глазах засунул обе руки по локоть в человеческий труп.

– Ну, чего уставилась? – с нарочитой грубостью бросил я. Любого из дружинников гроза в голосе Владыки мигом привела бы в чувство, апсара же совсем потеряла дар речи и только часто-часто заморгала, указывая попеременно на меня и на злосчастный фонтанчик.

– В-в-в… – дрогнули пухлые губы, предназначенные исключительно для поцелуев и любовных восклицаний. – В-в-владыка!.. вы умылись!..

Сердоликовое ожерелье на ее шее брызнуло россыпью оранжевых искр – и в испуге погасло.

– Умылся, – воистину, сегодня моему терпению не было предела. – И сейчас еще раз умоюсь. Тебе это не по вкусу, красавица? Ты предпочитаешь грязных владык?!

– Нет, господин, – кажется, она мало-помалу стала приходить в себя. – Просто… раньше вы никогда этого не делали!

Теперь настала моя очередь разевать рот и застывать столбом.

– Не делал? Ты уверена?!

– Разумеется, господин! Сами знаете: грязь не пристает к Миродержцам, к таким, как вы. Умываться?… ну разве что при посещении кого-то из смертных, когда вам поднесут «почетную воду»! И то вы больше вид делали…

– А так никогда?

– На моей памяти – никогда, господин!

Я задумался. Странно. Поступок еще минуту назад казался мне совершенно естественным, но слова апсары совсем сбили меня с толку. Действительно, сосредоточившись, я не мог вспомнить ни одного случая утреннего умывания. Омовения – да, но омовение вкупе с тесной компанией в водоеме, под щебет пятиструнной вины и ропот цимбал… Это, скорее, церемония, радующая душу, чем потребность в чистоте. А ополоснуть лицо, чтобы сбросить дрему и вернуть ясность взгляда заспанным глазам… Нет, не помню. Хотя мало ли чего мы не можем вспомнить только потому, что давно перестали замечать мелочи обыденности?

Так и не придя ни к какому выводу, я игриво ущипнул апсару за обнаженную грудь, рассмеялся, когда она всем телом потянулась ко мне, и двинулся дальше.

У лестницы, ведущей на первый этаж, облокотясь о перила балкончика, стоял величественный старик. Несмотря на жару, облачен он был в складчатую рясу из плотной кошенили и украсился цветочными гирляндами – шедевр ювелиров, от живых и не отличишь! Космы бровей вздымались снеговыми тучами над Химаватом, узкий рот был скорбно поджат, как обычно, и обвислые щеки в сочетании с крючковатым носом делали старца похожим на самца горной кукушки.

Брихас, Повелитель Слов, великий мудрец и мой родовой жрец-советник, которого я в минуты хорошего настроения звал просто Словоблудом.

Он не обижался.

Он вообще никогда не обижался.

Может быть, потому что был существенно старше меня и любого из Локапал-Миродержцев – а это, поверьте, много значит.

– Я счастлив видеть Владыку в добром расположении духа, – уж с чем-чем, а со словами Словоблуд обращался легко и непринужденно. – Душа моя переполнена блаженством, и осмелюсь доложить: во внутреннем дворе достойнейшие из бессмертных риши[2] уже готовы совершить обряд восхваления. Соблаговолит ли Владыка присутствовать?

Что-то в голосе жреца насторожило меня. Словно, повторяя заученные фразы, Брихас исподволь присматривался ко мне. Но не так, как пугливая апсара, а так, как присматривается отец к внезапно выросшему сыну или как мангуста – к замершей в боевой стойке кобре.

– Соблаговолит ли Владыка присутствовать? – вкрадчиво повторил Брихас. – Тогда я озабочусь, чтобы сюда доставили одеяния, достойные…

Переполнявшее его душу блаженство отчетливо булькнуло в глотке, заставив дернуться костистый кадык.

– Не соблаговолит, – я улыбнулся, отбрасывая странные подозрения, и еще подумал: не часто ли я улыбаюсь за сегодняшнее утро?

– Тогда я велю мудрым риши начинать, не дожидаясь?

– Валяй! Только предварительно прикажи выяснить: почему при моем пробуждении молчали гандхарвы?

– Увы, Владыка – накажи истинно виновных, но пощади покорных чужой воле! Гандхарвы молчали согласно моему приказу…

– Причина? – коротко бросил я.

– Вчера Владыка был раздражен зрелищем великой битвы на Поле Куру, длящейся уже две недели, и лег спать, оставаясь гневным. Поэтому я и рискнул отослать певцов-гандхарвов, предполагая, что по пробуждении…

Все было ясно. Предусмотрительный советник решил убрать безвинных певцов из-под горячей руки господина. Можно было выкинуть из головы нелепые подозрения и обрадовать своим появлением кого-нибудь еще, кроме пугливой апсары и достойного Брихаса.

Все было ясно; ясно и безоблачно. И все-таки: когда я побежал вниз по ступенькам, укрытым ворсистым ковром, так и не дослушав до конца объяснения Словоблуда – жрец сверлил мне спину пристальным взглядом, пока я не свернул во внешний двор.

Я чувствовал этот взгляд.

Первым делом я заглянул в павильон для купания. Из упрямства, надо полагать. Назло строптивой апсаре. Конечно, согласно этикету следовало дождаться в опочивальне торжественного явления сотни и еще восьми юных прислужников, позволить им облачить себя в легкие одежды и под славословия гандхарвов прошествовать в сиянии златых сосудов, которые все это сонмище несло бы за моей спиной…

В большинстве случаев я так и делал. Положение обязывает. Но иногда, вдохнув запах утра, отличного от тысяч обыкновенных рассветов, я позволял себе минуту юности. Не телесной, нет, с этим у Индры Могучего, Стосильного, Стогневного и так далее, было все в порядке, чего и вам желаю – зато со свободой… Ритуал порой давит на плечи тяжелей боевого доспеха, потому что к доспеху можно привыкнуть, а навязшие в зубах церемонии можно разве что не замечать.

Увы… увы.

В воде, благоухающей жасмином и наверняка освященной дюжиной соответствующих мантр, плескались апсары. Увидев меня, они смутились столь призывно и чарующе, что стоило большого труда не присоединиться к ним в ту же минуту. Тем паче, что одет (вернее, раздет) я был самым подходящим образом. Но сверло во взгляде Брихаса до сих пор причиняло зуд моей спине. Поэтому я ограничился малым: помахал красавицам рукой и уселся на скамеечке, предназначенной быть подставкой для ног. Еще одна дань легкомыслию и вызов общественному мнению. Тем более что сидение с высокой спинкой, выточенное из цельного куска эбенового дерева, стояло рядом. И восседать на нем полагалось исключительно мне; в крайнем случае – мне с апсарой-фавориткой на коленях.

Шачи, супруга моя дражайшая, в этом павильоне сроду не показывалась – чуяла, умница, что мужу нужны берлоги, где он сможет отдохнуть от семьи.

Соответственно, и я смотрел на некоторые проделки богини удачи сквозь пальцы. И даже смеялся вместе с остальными, когда кто-нибудь из приближенных дружинников-Марутов или даже из Локапал-Миродержцев громогласно возглашал, косясь на краснеющего приятеля: