– Не объявят. Ни сейчас, ни… потом. Слишком уж явно они обслуживали бандитов, это засняли все телекамеры. Ведь засняли?

Егоров скромно поклонился:

– Лучших операторов пригласил!

Кречет улыбнулся одним уголком рта:

– Сейчас в самом деле очень важно проявлять жесткость. Даже выставлять ее напоказ, а не скрывать, как бывало раньше… Мы должны показать, что гораздо безопаснее быть простым слесарем, токарем, которых так не хватает на заводах. У бандитов, которые вроде бы шикуют, жизнь должна быть короткой. Нет-нет, Сруль Израилевич, не жизнь на свободе, а именно жизнь!.. Вот когда у нас преступность сократится раз в сто… ладно, это я хватил, признаю, но хотя бы раз в десять, тогда можно подумать о соблюдении законности, о всяких там «отныне вы имеете право не раскрывать рта без своего адвоката» и прочих красивых вещах, которые может позволить себе сытое и благополучное общество. Но не мы!

Коган на цыпочках отошел в сторонку, сказал нам тихонько:

– Представляю сцену, когда милиция делает облаву, захватывает троих слесарей, пятерых банкиров и десяток прочих менеджеров и управляющих. В участке банкиров и прочих лупят дубинками… просто так, для профилактики, зато слесарей угощают сигаретами. Чтобы, так сказать, поднять престиж профессии.

Егоров кивнул, сказал задумчиво:

– А что? Это идея… Сейчас запишу и разошлю по участ–кам.

Он сделал вид, что достает блокнот. Коган испуганно завопил:

– Да пошутил я, пошутил!.. Ох уж эти диктаторские режимы!

Кречет не стал досматривать сюжет, отвернулся, я видел, с какой скоростью его мозг переключается с одной проблемы на другую, успевая одновременно подготавливать еще с десяток решений, указов, намечая встречи, совещания, прикидывая варианты новых постановлений.

– Кто-то из великих сказал, – обронил он, – что главное назначение суровых наказаний – служить предостережением тем, кто иначе мог бы навлечь таковое на себя. Степан Бандерович, пусть этот материал показывают по всем каналам… Вопли правозащитников мы перетерпим, зато сейчас по всей стране бандитня призадумается. Увидят, что пора безнаказанности кончилась! После такого показательного побоища тысяч сто молодых бандюг предпочтут пойти в слесари… Хорошо, Михаил, действуйте в таком же духе и дальше. Итак, на чем мы остановились?

– Господин президент, – вклинился Мирошниченко осторожно, – на улице Кикашвили взорван дом… То ли террористы, то ли газ по дурости. Вы как-то будете реагировать?

Кречет насторожился:

– Ты о чем?

– Ну, выразить соболезнование… Заклеймить терроризм… Приехать на место трагедии и пообщаться с жителями. Погладить плачущего ребенка по головке, это хорошо работает на имидж заботливого президента…

Кречет поморщился:

– Послушай… и запомни на будущее. Я – президент! Президент огромной страны. Хватит нам того шута в президентском кресле, что ездил проведать заболевшего клоуна – ах, народный любимец, анекдоты по всесоюзному телевидению рассказывал! – в то время как страна голодала, матери бросались с балконов, не имея возможности прокормить детей!.. Я не поеду гладить ребенка по головке. Зато я прослежу, чтобы… хотя нет, тебе это знать не обязательно. Но за каждый взрыв у нас… там заплатят кровавыми слезами!

Сказбуш сказал негромко:

– По факту взрыва нами были проведены обыски в близлежащих домах. И вообще по району… А также по вокзалам, площадям, центральным улицам.

– И какие результаты?

Сказбуш покосился на Мирошниченко, глава ФСБ обязан всех подозревать в утечке информации, пожал плечами:

– Пока ничего не выяснено. Но одна группа арестованных попыталась бежать. Прямо из милицейского автобуса, где их перевозили.

– Задержали? – поинтересовался Кречет.

– Да. Но затем, к сожалению, они попытались обезоружить охрану. Пришлось застрелить почти всех… А последний умер по дороге в больницу.

– Сколько человек?

– Семьдесят, – ответил Сказбуш.

– А сколько погибло во взорванном доме?

– Двадцать три.

Кречет резко махнул рукой:

– Продолжай прочесывать город.

– Понял, господин президент!

Сказбуш быстро отошел в сторону, в его ладони появился крохотный сотовый телефон. Кречет зло зыркнул в нашу сторону. Мы опустили головы, каждый углубился в свои бумаги. Все люди взрослые, все политики, никому не нужно объяснять, что происходит. И что не очень-то и скрывается. Даже есть возможность утечки информации. Чем скорее там поймут, что за каждого убитого русского будут убивать десяток их соплеменников, тем скорее эти взрывы прекратятся.

Для арестов не надо даже ехать в горные аулы. Достаточно пройтись по московским рынкам, гостиницам, вокзалам, казино… Да и квартиры все на учете!

Вот так и принимаются великие решения, мелькнула у меня мысль. Великие доктрины, меняющие судьбы мира… Прерываемые текучкой, мелочами, потом к ним снова возвращаемся, дорабатываем, сглаживаем или спрямляем углы, упрощаем, чтобы философское воззрение стало понятным любому слесарю. Слесарю – это так, для красного словца. Сейчас интеллигенция еще та, от слесарей не только не ушла, но кое в чем еще и отстала…

А если все свести к одной ключевой фразе, заповеди, то это должно звучать так: каждый православный… нет, православные ни при чем, это на глаза попался телеэкран, там эти шаманы на что-то брызгают водой… интересно, а что-то еще умеют делать?.. сейчас православные – это уже нечто такое дохлое, на что рассчитывать не приходится. Православный теперь не убьет и микроба. Пусть это будет заповедь каждого русского, а потом станет заповедью и каждого европейца, каждого мыслящего и культурного человека: убивать американцев везде, где подвернется возможность!

Сейчас в правильности этой заповеди надо исподволь убеждать весь цивилизованный мир. Чтобы каждый понимал, что, убивая американцев… будь то вооруженные до зубов коммандос или мирные туристы, они спасают мир!

Спасают весь род людской.

Жаркое аравийское солнце нежно и властно приняло Дмитрия в объятия. После хмурого московского неба, низкого и сплошь затянутого грязно-сизыми тучами, здесь над головой устрашающе далекая синь. Даже солнце не огромное красное, а крохотный, добела раскаленный диск, от которого плавится свод, а по коже бегут сладкие мурашки.

Справа и слева через широкие турникеты из здания аэропорта выходили пестрые туристы. Империя обезличивает людей, сливает в одинаковую массу, но Дмитрий все еще легко отличал неторопливых финнов, все еще одинаково белобрысых, от совсем еще недавно белобрысых немцев и англичан, теперь уже почерневших, а то и онегрившихся… не спутает одинаковых японцев и таких же одинаковых, но по-другому, иранцев…

Французы вывалились крохотной стайкой, но шуму от них было больше, чем от впятеро большей группы шведов. Самая крупная группа туристов, естественно, из Империи. Самая богатая, что проглядывает не в навешанных бриллиантах, а в демонстративном пренебрежении к условностям: в шортах, что запрещается местными законами, женщины в маечках, что честнее называть прозрачными лифчиками…

Жара расплавила бы асфальт, но здесь не асфальт – под ногами широкие каменные плиты. По обе стороны фонтаны разбрызгивают серебристые струи. Порыв ветра бросил в лицо прохладную водяную пыль. Рядом счастливо засмеялась женщина.

На широкой площади выстроились сотни шикарных автомобилей. Дмитрий слышал, что арабы считают ниже своего достоинства покупать что-то помимо роскошных кадиллаков, но эта площадь впечатляла даже подготовленного человека. Он не увидел ни одной машины, что стоила бы меньше полусотни тысяч долларов!

Машины, белые как снег, серебристые, ярко-красные, оранжевые и всех-всех цветов, за исключением черного, сверкали под солнцем так, что глазам было больно. Дмитрий надел темные очки, те послушно закрыли половину лица.

На небе ни облачка, от горизонта до горизонта – синий-синий купол. Здесь все праздничное, веселое, не по-арабски веселое. Арабы любят и умеют веселиться, но сейчас в этом веселье вроде бы перебор. Или это ему кажется, приехавшему из серого дождливого мира, где над серым тоскливым городом висят грязные мокрые тучи, где под ногами хлюпает грязь, а холодный ветер пронизывает насквозь?..