Наташа улыбнулась и ответила так, что у меня уши покраснели. Дальше заговорили о таком, что я поспешно втянулся обратно, услышал по ту сторону дверцы недовольное сопение. От злости цапнул шило, вышел, пряча шило в ладони.

От окна в мою сторону оглянулся Босяков:

– Ну что так долго? Онанизмом там занимаешься?

– Глядя на тебя в дырочку, – согласился я.

Он сказал угрожающе:

– Поговори у меня. Я давно собирался тебе начистить рожу, больно ухлестываешь за Наташкой…

– Успокойся, – ответил я с такой покровительственной улыбочкой, что он остановился в нерешительности. – Сегодня она пойдет с тобой трахаться, у нее как раз кончились месячные. А вот сосать она не любит. Предпочитает анал.

Он спросил, набычившись:

– А ты откуда знаешь?

Я нагло ухмыльнулся:

– Не догадываешься?

И прошел к двери, оставив его с отвисшей челюстью. В коридоре Данилин уже исчез, а Глеб Павлович широко заулыбался вышедшей из туалета Наташе. Она остановилась потрепаться, он начал что-то рассказывать, картинно помогая дланями и вальяжно прислонившись к стене.

Я быстро оглянулся по сторонам, не видит ли кто, быстро вошел в стену, подобрался ближе. Их вижу, как сквозь все ту же грязную воду, голоса звучат искаженно, но все слышно; я отыскал в кармане и вогнал шило в задницу. Глеб Павлович с воплем отпрянул, лапнул себя за ягодицу, огляделся дико, но я уже убрал шило и ждал, видя их, как через грязный туман.

– Что случилось? – спросила Наташа удивленно.

– Что-то ужалило! – вскрикнул он.

– Пчела, наверное, – предположила она.

– Да какая… – сказал он и прибавил крепкое слово, – пчела!.. Как будто скорпион!

– Нет здесь скорпионов, – сказала она рассудительно, – и пчелы не видно. Она бы уже на полу трепыхалась, умирая… Они, бедненькие, не живут, если ужалят!.. Впрочем, снимай штаны, посмотрю…

Он огляделся.

– Не в коридоре же… Пойдем в кладовку, там и проверим друг другу задницы.

Она посмотрела внимательно, улыбнулась.

– Пойдем. А как тебе моя?

Мне стало тоскливо, сразу расхотелось строить кому бы то ни было пакости. Кто здесь распространялся, что в фирме преследуют бедную овечку? Наташа еще та овечка, любого волка нагнет.

– На вид, – сказал он, – шикарная. Люблю, когда вот так приподнята…

– Она не только на вид, – сообщила Наташа томно, – у меня кожа нежная, как шелк. И без целлюлита, представляешь?

– Руки чешутся подержать в ладонях эти ягодицы, – признался Глеб Павлович.

Она кивнула.

– Ну пойдем, подержишь. А то перерыв заканчивается.

Они ушли, делая вид перед курильщиками в другом конце коридора, что каждый идет по своим делам. Кровь бросилась мне в голову, захотелось ринуться следом и как-то напакостить обоим. Большим усилием удержался. Никто никого не преследует, какого хрена я берусь защищать тех, кто в защите не нуждается. Сам дурак.

Впрочем, чтобы идея с шилом не забылась от единичного применения, я прошелся вдоль коридора в поисках применения. На том конце собрались у пожарного крана курильщики, раньше они чувствовали себя хозяевами везде, а теперь им, как неграм, отводят особые места, куда белые люди не ходят.

Я пошел внутри стены, ориентируясь на затемнение в середине. Ближе к краям, где будет соприкосновение с воздухом, стена как бы истончается, что дает мне хороший ориентир, как идти, чтобы не высовываться плечом или боком.

Кстати, я как-то истончаюсь в стене, хотя сам этого совершенно не чувствую, но прохожу же вдоль таких стен, где даже с моим далеко не богатырским размахом плеч высовывался бы в обе стороны!

К стене прижимаются спинами сразу двое, я изготовился ткнуть шилом ближайшего, потом другая идея пришла в разгоряченную голову. Осторожно ухватив кончиками пальцев ткань на заднице, я подтянул ее чуть ближе. А так как мужик и так прислонился задницей, то это «ближе» оказалось на пару миллиметров уже в глубь самой стены.

Хотел и второго, но этот в плотно облегающих джинсах, не ухватишь, а у первого штаны болтаются, как и предписано модой… Он обеспокоенно оглянулся, ощутил неладное, подвигал задницей.

Кто-то сказал сочувствующе:

– Глисты? У моей собаки такое же было. Садится на траву и давай елозить задом! Зуд в анусе, значит.

– Пусть пьет декарис, – посоветовал второй и объяснил занудно: – Это глистогонное.

– У него от другого в анусе зуд, – сообщил третий.

Все захохотали. Еще один произнес задумчиво:

– Вообще-то я мог бы помочь… Совсем за небольшую плату!

– Да ты чё? – добавил еще остряк. – У Тимыча вон какая задница! А ты еще и деньги с него брать хочешь!

– Ну ладно, уговорил. По-дружески могу и за так…

Тимыч, у которого брюки сзади то ли прилипли, то ли зацепились, раздраженно дергался, но штаны не настолько широки, чтобы повернуться в них и рассмотреть, что же держит, а толстая шея не поворачивается даже вбок. Наконец, не выдержав насмешек, рванул, полагая, что прилип к жвачной резинке. Послышался треск раздираемой материи.

Я ожидал, что оторвется лишь крохотный кусочек размером с ноготь мизинца, но ткань разошлась по шву, и на стене повис клок размером с ладонь. Мужики сперва обалдело умолкли, затем грохнули таким хохотом, что один едва не проглотил сигарету.

Тимыч обалдело лапал прореху на заднице, оттуда нагло полезли голубенькие семейные трусы с цветочками, потом зло выматерился, отчего мужики от смеха начали сползать по стенам на пол.

Один наконец заинтересовался, почему же такое случилось с Тимычем, взялся за болтающуюся ткань. Мне можно бы все так и оставить, но я, воодушевленный проделкой, осторожно приблизил из стены палец и кончиком осторожно подтолкнул погруженную в бетон ткань к границе с воздухом.

Мужик дернул, ткань отделилась с легкостью, ощущение у всех осталось таким, что была приклеена к стене просто слюнями. Он с таким недоумением держал клок в руке, что все от хохота вообще сползли на пол и ползали там на карачках, багровые, умоляли знаками не смешить их больше, а то вот прям щас лопнут, как мыльные пузыри.

– Ничего не понимаю, – произнес он в полном недоумении.

Он понюхал лоскуток, дернулся всем телом, брезгливо отодвинул на вытянутую руку, а пальцами другой руки зажал себе нос. С пола слышался уже не смех, а жалостливое всхлипывание. Курильщики хватались друг за друга, пытаясь подняться, от смеха руки и ноги становятся как вода, снова сползали по стенам на пол, уже не ржут, а повизгивают, багровые, как вареные раки.

– Так вот… – сказал мужик с лоскутком трагически, – почему куры дохнут… откуда пошел птичий грипп…

Из кабинета директора вышел сам Павел Дмитриевич, нахмурился, но и грозный вид начальника не заставил всех отрезветь. Павел Дмитриевич подошел, начал было интересоваться, что стряслось, но сам ржать начал раньше, чем ему объяснили, больно злой и растерянный вид у Тимыча, зажимающего узкой ладошкой прореху, а ткань кокетливых трусиков так и вылезает наружу, будто ее оттуда выдувает мощным ветром.

Ну дебилы, подумал я. Нашли, над чем смеяться. Человек без штанов остался. Сейчас бабы начнут наперебой предлагать ему помочь с его проблемами…

У нас бабы такие.

Впрочем, они везде теперь такие.

Мама задержалась, пришла возбужденная, обрадованная и расстроенная, все вместе. Оказывается, задержалась внизу, жильцы собрались наконец и выбрали домовый комитет, а маму избрали старшей. Не потому, что выглядит крутой, а как раз наоборот: крутых боятся и не любят, а она такая интеллигентная и тихая, со всеми приветливая, никому никогда грубого слова… вот и попалась. И отказаться не могла.

И сразу же ворох проблем: установить новую дверь взамен той имитации двери, что оставили строители, поставить цифровой замок, нанять консьержек: в соседнем доме уже есть, а его сдали на месяц позже нашего, еще нужно договориться, по сколько собирать с каждой квартиры на оплату консьержек и содержание в чистоте подъезда…