– Народ должон видеть, – проговорил он наставительно, – что ты князь. Богатый! Потому и вешай на себя побольше злата, драгоценных каменьев. И одежка чтоб в золоте блистала, аки у павлина!.. Вон как церковники делают, а? Ихние попы как копны сена, столько на них золоченых риз, а цепи и золотые кресты весом по пуду, и каменья, и на голове хрен знает что, зато богатое… чтоб, значит, наш лапотник раскрыл варежку от восторга и сказал соседу: да, ихние волхвы вон какие богатые! Куда нашему, что в простой холстине и в будни, и в праздники. Значит, их вера сильнее…

Владимир поморщился:

– Яркой одежкой можно только дурака обмануть.

Белоян ахнул:

– А из кого народ? Это и хорошо. Представь себе, если бы умников было чересчур много!.. Тут бы такие кровавые свары начались… Так что меч должон быть богатым. Тем более что меч – символ. Как оружие, честно говоря, меч всегда уступает как топору, так и сабле. Да всему уступает! Но он пришел из давних времен, когда ничего лучше делать не умели. Так что меч – прежде всего символ власти. Княжеской ли, царской, императорской. Потому укрась его драгоценными каменьями так, чтобы простой люд с восторгом рассказывал тем, кто тебя не зрел с таким мечом.

– Ладно, – сказал Владимир, сдаваясь. – Только меч в бою все равно меч. Конечно, супротив закованного в латы лучше боевой топор, а против юркого печенега надо выходить с саблей, но меч все равно люблю… Не знаю почему, но люблю. У меня по всему телу пробегает радостная дрожь, когда пальцы лишь коснутся рукояти. А беру в обе руки, сразу в тело вливается мощь богов… или бесов, как ни назови, но куда и усталость девается, тревоги, заботы… Я снова прыгаю с драккаров на плоский берег норманнский, врываюсь в горящие города, дерусь с мидийскими магами, сражаюсь на ступенях императорского дворца… Никакой тебе нынешней головной боли с дрягвой, древлянами, вятичами!

Завидя князя на крыльце, челядинцы задвигались шибче, засуетились, изображая тяжкую работу. Даже свиньи у длинного корыта зачмокали болтушку старательнее, а петух на воротах прокричал бодро, выгнув грудь колесом, как Претич на воинских учениях.

Белоян хохотнул, ибо с заднего двора тут же явился Претич, вдогонку крикнули что-то от замученных дружинников, послышались тяжелые звуки, словно на землю бросали мешки с глиной.

– Я пошел готовиться, – сказал Белоян загадочно. – Претич, твой меч еще не затупился?

– Вроде нет, – ответил Претич озадаченно, – а что?

– Будь при князе.

Двор опустел, когда Белоян шел к воротам, а потом заполнялся снова медленно, с опаской, свиньи долго нюхали землю, по которой прошел страшный зверочеловек.

За распахнутыми вратами остановилась легкая повозка. Владимир видел, как легко выпрыгнула легкая девчушка… нет, уже девушка, золотая коса до пояса, платьице не по-женски открытое… нет, еще подросток, быстро и независимо пробежала через двор прямо к кузнице старого коваля.

Владимир нахмурился:

– Кто это?

Претич ухмыльнулся во всю багровую рожу, показал два ряда желтых зубов, съеденных сверху, но крупных, как у коня.

– Понравилась? Но не тебе ягодка… Ей всего тринадцать или четырнадцать весен. Но умна, как сто волхвов…

– Она красавица.

– Умна, – возразил Претич. – Красивых у нас пруд пруди! Они все красивые, пока молодые… Да знаю, знаю, что старость начинается со дня, когда все молодые девки начинают казаться красивыми. Но эта в самом деле настолько умна. В свои четырнадцать лет уже все хозяйство держит! Это Брунька, единственная дочь ярла Гордона. Ну того, что как сыч сидит на своих землях, у нас на пирах не бывает… У него трое или четверо сыновей, все как быки здоровые, сильные, но их мозги к ней перебежали. Она и сейчас вон приехала пополнить запасы соли, одежки, хозяйственных мелочей. Коней подбирает, даже мечи сама купила!

– Ей доверяют выбирать мечи? – удивился Владимир.

– Деньги ж доверяют, – сказал Претич ласково. – Она умница. В четырнадцать лет, надо же!.. А ежели братья поедут на базар, даже сам ярл или его жена, то такое накупят, потом неделю лаются…

Владимир держал цепким взором двери кузницы:

– А чего к Людоте?.. Хотя понятно. Если девка такова, как говоришь, то и мечи старается заказывать у лучших. Свиненок маленький! Людоту улестить нелегко, он только для меня обещался…

Когда дверь отворилась, Владимир выждал, пока дочь ярла проходила мимо, сказал негромко:

– Ну-ка, красавица, покажись своему князю…

Он нарочито выделил «своему», потому что иные знатные ревниво берегли остатки независимости, их деды явились на эти земли вместе с Рюриком, с какой стати подчиняться его потомству, но девчушка то ли не заметила такой тонкости, то ли сделала вид, что не заметила, приблизилась, скромненько опуская глазки, а Владимир рассмотрел, что в самом деле еще подросток, нераскрывшаяся почка, что вот-вот развернется в цветок сказочной красоты, что-то уже наметилось, проступает, как солнце сквозь облачко.

– Здравствуй, Брунька, – сказал он медленно. – Брунгильда, как я понимаю?.. Вижу, врут те, кто говорит, что будешь красавицей. Ты будешь больше чем просто красавицей… Ведь улестить Людоту непросто, а ты улестила, по хитрой рожице вижу.

Она смело взглянула ему в глаза:

– Я мечтаю хоть на треть быть такой, ради которой наш князь… с чьим именем он просыпается и засыпает.

Он вздрогнул. С детского личика смотрели такие же детски чистые, но странно понимающие глаза. В них были тоска и зависть, жажда красивой любви, чтобы сердце рвалось от счастья и боли.

– Девочка, – прошептал он сразу пересохшими губами, – зачем… Живи просто, как все люди.

– Не хочу, – ответила она дерзко.

– Иначе… очень больно, – сказал он тяжело.

– Пусть, – ответила она.

Владимир молчал, и она, поклонившись, отступила и пошла в сторону конюшни. Старый воевода недоумевающе смотрел вслед. Пожаловался:

– Чудно поговорили. Я ничо не понял. Шибко умные, да?.. Да, девка уже сейчас сокровище… А что будет?

Владимир молчал, Претич ощутил в нем жадное нетерпение. Оглянулся, через двор торопливо хромал Острозуб, старшина оружейников, за ним вышагивали трое одетых в лучшие одежды подмастерьев.

На уровне груди Острозуб нес обеими руками меч. Со всех сторон двора появлялись челядины, пристраивались, как любопытные гуси, сзади. Из конюшен, сараев, даже из поварни вышли, жадно и восторженно смотрели на меч.

В жарком оранжевом солнце полудня лезвие блистало холодным голубоватым огнем. Казалось, Острозуб бережно несет длинную сосульку, искорки прыгают внутри, прячутся, выпрыгивают снова острыми короткими молниями. Рукоять богато украшена самыми дорогими камешками, но Острозуб выбрал помельче, чтобы не мешали в бою, князь-де не усидит на троне, когда на кордонах полыхают пожары…

Владимир сбежал с крыльца не чуя ног. Чувствовал, что надлежит по-княжески принять меч степенно, даже принести по такому случаю в жертву пару-другую молодых рабов, но сердце едва не выпрыгивало, губы тряслись, он тянулся к мечу, как будто от него одного зависело его горькое счастье.

Острозуб упер в грудь князя предостерегающий взор, Владимир остановился, руки медленно опустились, но глаза жадно пожирали меч из небесного железа.

Теперь металл был слегка лиловый, словно тучи с градом, по лезвию прыгали синеватые звездочки, гасли в глубине, словно тонули.

– Твой меч, княже, – сказал Острозуб громко, чтобы слышали во дворе. Владимир видел, как из капища появилась огромная фигура в белом одеянии, медвежья харя понюхала воздух, и Белоян направился в их сторону. – Этот меч, княже, всем мечам меч… Он бьет и по-росски, и по-арабски.

– Как это?

Острозуб молча взял из руки Претича железную булаву, огляделся, помощники тут же услужливо подкатили колоду для рубки дров. Положил, примерился, затем резко взмахнул мечом. Глухо звякнуло.

– Это по-росски!

На колоде остались две половинки булавы. Рукоять, толщиной с древко лопаты, распалась наискось так чисто, словно меч рассек мягкую глину. В колоде осталась глубокая зарубка.