Голос волхва дрожал. На глазах выступили слезы. Чех внезапно заплакал, раскинул руки:

– Род! Отец наш!.. Ты дал мне все… и больше, что может восхотеть человек.

Его подняли под руки, он шатался, губы дрожали, растерянно-счастливая улыбка не покидала его мужественное, а теперь почти детское лицо. Люди всхлипывали, счастливые, на их лицах была любовь к старшему сыну тцара Пана, не по годам взрослому и матерому, взвалившему на свои плечи всю тяжесть Исхода, мужественному, как истинный сын Скифа, и мудрому, как убеленный сединами волхв.

– Чех, – слышались голоса, – ты заслужил!

– А кому ж еще?

– Ты и должен…

– Сверху видно все…

– Боги молчат долго, но правду зрят!

– По правде боги судят, по правде…

И тут, Рус этого никогда не забудет, Чех на вершине счастья и славы внезапно забеспокоился, высвободился из обнимающих рук. На лицо набежала тревога, глаза снова стали привычно озабоченными:

– А что же Рус? Неужто боги забыли о моем младшем брате?

Все повернулись к забытому Русу. Тот стоял несчастный, осунувшийся, словно вылез из холодной воды, губы дрожали. В глазах была мольба.

Гойтосир сказал сухо:

– Боги знают, что делают.

– Но ты истолковываешь их деяния, – сказал Чех настойчиво. – Не может быть, чтобы боги ничего ему не сказали.

– Чех, – сказал Гойтосир предостерегающе. – Пути богов неисповедимы.

– Но ты же стараешься их познать?

– А тебе всегда удается познать людей?

Чех стиснул зубы. Сейчас, когда его судьба наконец решилась, в груди разрасталась нестерпимая боль за младшего. Всегда у него все наперекосяк: под старшими лед только трещал, а под Русом ломался, яблоки падали на Чеха с Лехом, а шишки – на Руса. Но раньше братья были рядом – из полыньи вытащат, яблоками поделятся…

Небо быстро темнело, высыпали яркие звезды, а за ними споро выступала мелочь, даже не звезды, а так, осколочки, а то и вовсе звездная пыль. Узенький серпик молодой луны едва-едва проглянул из черноты.

Костры взметнулись с новой силой. В огонь швыряли охапки хвороста, что запасли на три ночи вперед. Под веселый треск сучьев зазвенели удалые песни, земля задрожала под ударами тяжелых сапог: танцевали зажигательное коло.

У капища остались только братья, их бояре и богатыри, два волхва да самые любопытные, жаждущие узнать, что же решат братья.

Рус вдруг ощутил в ушах звон, голова стала удивительно легкой, а мир пошатнулся. Перед глазами было темно, ни звезд, ни костров, и страх как раскаленный нож вонзился в сердце: это в нем, это его душа расстается с телом!

Пересилив себя, он тряхнул головой, очищая взор. Тут же со всех сторон в голову ворвался гул голосов, радостные крики, песни, земля гремит и вздрагивает под пляшущими коло. Воздух сухой и горячий, костры трещат повсюду, народ ликует после изнурительного бегства…

В кольце камней одиноко темнела дубовая колода. После того как Лех забрал свой длинный меч, а потом и Чех унес топор, его палица выглядела совсем сиротливо и нелепо. Рус стиснул зубы, повернулся спиной и шагнул прочь. Далеко в свете костра виднелась верхушка его шатра. Там Ис, ее ласковые руки обнимут, утешат…

Он сделал только шаг, когда за плечо ухватила сильная рука. Обернулся, на него в упор смотрела Ис. Ее черные глаза полыхали гневом. Она убрала руку, и Рус невольно посмотрел на свое плечо, то ли проверяя, не остались ли следы от тоненьких и непривычно сильных пальцев, то ли не веря, что это она ухватила с такой силой.

– Рус, – сказала она сдавленным голосом, – что с тобой? Куда собрался?

– Все, – ответил он мертвым голосом, – солнце зашло…

– Ну и что?

– Солнце зашло, – повторил он хрипло. – Гадание закончено.

– Но жизнь не кончена, – возразила она. – Вон взошла луна! Посмотри, сколько звезд!

Небо жутко и загадочно смотрело мириадами огненных глаз. Звезд высыпало, как никогда, много, холодных и горячих, голубых, синих, красных, даже зеленых. Все небо усеяли звезды, Рус ощутил дрожь, ибо все они молча и требовательно смотрели только на него.

– Что я могу? – сказал он в отчаянии.

Она загораживала дорогу, он попробовал ее отстранить, но она лишь качнулась и снова встала на дороге. В темных глазах прыгали искры, по лицу плясали блики от костров. Ее губы были плотно сжаты, как и кулаки.

– Что я могу? – повторил он подавленно. – Ис, все кончено. Все кончено…

– Нет, – сказала она настойчиво. – Надо драться до конца. Надо выжить… А если не хочешь просто выжить, то где же твой девиз умереть красиво? Сейчас никакой красивой смерти не будет. При таком ликовании она пройдет незамеченной. Ты должен что-то делать, Рус!

Он поднял голову. По всему полю полыхали такие костры, словно скифы вознамерились сжечь все деревья, кусты и траву по всему белому свету, а пламенем хотели поджечь небеса. Песни и пляски гремели всюду, то и дело кто-нибудь вскакивал на коня и уносился от восторга в степь, чтобы не топтать копытами народ.

Ее тонкие руки повернули его, он сопротивлялся нехотя, подталкивали в спину. Он сам ощутил, как шаги его становятся шире. Когда в оранжево-красном пламени костров блеснули белые камни ограды, он перемахнул с разбега, пробежал до жертвенного камня, оглянулся.

Ис осталась по ту сторону камней. Женщинам не дозволено входить в капище, но и на таком расстоянии он чувствовал ее любовь, ее боль и тревогу. Бледное лицо было повернуто к нему, а ладони она в немой мольбе и требовании прижала к груди. Вместо глаз он видел только темные впадины на ее лице, но чувствовал, как она следит за каждым его движением.

Стыд и гнев нахлынули с такой мощью, что голова едва не взорвалась от прилива крови. Не помня себя он подхватил с колоды свою боевую палицу, довольно лежать и выпрашивать, вспрыгнул на камень, подошвы чавкнули в пролитой крови жертв.

– Это я, Рус! – вскрикнул он люто.

Страшный нечеловеческий крик пронесся над долиной, разметал высокое пламя костров, заставил коней прижать боязливо уши, а каждый из людей вздрогнул, ощутив присутствие мощи, что выше людской. Все видели, как в самой середине капища, стоя на жертвенном камне, человек в звериной шкуре вскинул руку с зажатой в ладони рукоятью палицы. Подсвеченный снизу багровым пламенем костра, он сам казался богом огня, свирепым и залитым огненной кровью.

Разом стихли песни, умолк топот. Все остолбенело смотрели на него, начали приближаться, как зачарованные взглядом змеи жабы. Остановились вокруг белой ограды из камней, Рус видел одинаковые бледные лица с пляшущими на них красными бликами.

– Я – Рус! – повторил он мощно, но в груди были холод и отчаяние. – Я ваш сын, боги скифов!.. Есть ли у вас что-то для меня? Если не будет знака, то, клянусь, жить мне незачем. Я брошусь на меч, и это будет жертва, чтобы дорога у братьев была гладкой. Но если и моя душа не лишняя на свете – дайте знак!

В мертвой тиши слышно было, как вдали слабо фыркнул конь. В костре за спинами людей лопнул сучок, и сразу трое мужчин подпрыгнули, как испуганные дети. Тишина была как натянутая до предела тетива, как замерший крик на краю пропасти.

Подошли и встали у края ограды Чех и Лех. Мелькнула серебряная голова Гойтосира, бледное лицо было гневным. Он прошел между камнями, шаг его был упруг, посох глубоко вонзался в землю. Глаза не отрывались от Руса, что топтался ногами по ныне священному камню.

Прямо за оградой, поставив ногу на валун, высился Бугай, в красном свете огня особенно страшный и огромный. В трех шагах так же могуче возвышалась Моряна, ее глаза, как Бугая, смотрели с сочувствием. Рядом застыл Буська, кулачки прижал к груди, как Ис, что стояла неподалеку.

Лишь возле нее была пустота, женщины все еще избегали к ней притрагиваться.

Гойтосир крикнул на ходу:

– Слезь!.. Слезай сейчас же!

– Я требую знака, – бросил Рус. В груди была тоска и горечь безнадежности. – Я хочу знать…

Гойтосир подошел вплотную, ухватил за ногу:

– Слезай, пока боги не поразили молнией!