А началось это обращение в то мгновение, когда к тригу вышел только что прибывший, вновь назначенный вместо убитого улкасским "дятлом" командира, флаг-воина, новый командир – квадрат-воин Меро.

Стоя в немногочисленной шеренге, выстроившейся позади сложенных на траву ранцев, Онго, едва увидав вышедшего к ним из землянки капитана, вздрогнул и почувствовал, как все сильнее начинает кружиться голова.

Он понял также, что именно здесь он никогда не сможет избавиться от тех реликтовых чувств и ощущений, какие до сих пор причиняли ему боль.

Дело было в том, что капитан Меро оказался очень похожим на Сури.

Нет, его ни в коем случае нельзя было назвать двойником. Меро был старше, обладал более рослой и мощной фигурой, и лицо его было не того нежно-розового цвета, каким отличался Сури, но скорее коричневого – от загара и ветров, каким неизбежно подставляет себя всякий, воюющий в поле, а не в штабе.

И голос его был не деликатно-нежным, а громким, раскатистым и хрипловатым.

Но вот черты лица, поворот головы, взмах руки – все это было, как показалось Онго, один к одному. И главное – глаза. Меро словно позаимствовал их у Сури – такие же большие, темные, почти черные, бездонные; на суровом солдатском лице они выглядели чуждыми, принесенными из какой-то другой жизни, но они были, и это казалось чудом. А кроме того – при такой видимости, какая была в тот вечерний уже час, – капитана уже в десяти шагах можно было принять за Сури. В первый миг с Онго так и случилось, и он чуть не вскрикнул от счастливого изумления – что, безусловно, не получило бы одобрения, ибо в строю кричать следует "Орро", а не "Ох!".

И чувство, как две капли воды похожее на любовь, снова вспыхнуло в его душе – на этот раз очень высоким и жарким пламенем.

Онго понял вдруг, чего ему не хватало все эти месяцы. Не комфорта, не сытости, не… Ему недоставало любви. Любви не к воспоминанию, а к реальному человеку, которого можно видеть, слышать, обонять… Где-то в глубинах подсознания Онго женское из последних сил боролось с мужским, и сейчас трудно было даже определить – к мужчине то должна быть любовь или к женщине. Любовь просто была необходима.

И вот теперь он ее получил. Здесь. Где ничего подобного нельзя было ожидать – во всяком случае, по его представлениям о войне.

С этого мгновения для него началась другая жизнь.

Новое чувство настоятельно требовало действий. Оставайся Онго по-прежнему женщиной, он нашел бы способ быстро обратить на себя внимание капитана; даже искать не пришлось бы: все нужное для этого совершалось бы инстинктивно, само по себе. Но то, что естественно для молодой девушки, никак не подходило для солдата второго разряда, не говоря уже о том, что Онго сейчас просто не смог бы сделать ничего подобного хотя бы потому, что уже не умел этого: почти во всех внешних проявлениях в нем уже господствовал мужчина, и надо было очень внимательно присматриваться, чтобы заметить не совсем еще исчезнувшие крохи женственности. Нет, женский путь для него более не существовал – и, значит, следовало поступать по-мужски.

А мужским путем обратить на себя внимание командира значило выделиться из прочих своими солдатскими добродетелями. Онго успел уже заметить, что хороший солдат – а в условиях войны это определение включает в себя очень многое – пользуется некими правами и преимуществами, хотя и не записанными ни в одном уставе, но очень хорошо известными здесь всем и каждому. И чтобы иметь возможность хотя бы общаться с капитаном не по-уставному, надо было эти права заслужить.

Потому что Онго пока, с его небольшим ростом, не очень внушительной для мужчины фигурой и характером, в котором почти совершенно отсутствовала агрессивность, если и выделялся на общем фоне, то никак не в лучшую сторону.

Принесенные из прошлой жизни инстинкты заставляли его заботиться о своей безопасности и бояться вражеских пуль больше, а главное, заметнее, чем получалось это у других солдат линии. А во время боя Онго стремился первым из подносчиков занять место позади ведших огонь номеров, а не в стороне; там надо было самому окопаться, а тут от встречного огня защищал не только массивный щит, но и тела наводчика и его помощника, работавших непосредственно за пулеметом. Таким образом, он вроде бы располагался ближе остальных к патронному пункту, где в окопчике находились коробки с новыми лентами, – и тем не менее не спешил первым сползать туда и обратно, чтобы пулемет не испытывал голода.

Быстрее него это делали другие. Такое не проходит незамеченным, в бою каждый виден насквозь и ничто не ускользает от внимания соседей; так получалось и с Онго, и уже вскоре общим мнением стало, что солдат он никудышный, а потому – не жилец: известно, что трусов убивают первыми.

Так прошла первая неделя его пребывания на новом месте – в боевой линии, под огнем. Именно столько времени понадобилось ему, чтобы понять, каков тот единственный путь, которым он мог приблизиться к избранному им человеку.

Были и другие сложности. То, что делало его плохим солдатом, заставляло других обратить внимание на иные его качества. Мужчина остается собой и на линии огня, где все инстинкты не только не приглушаются, а напротив – обостряются. Это учитывается в каждой армии – и в свирской, разумеется, тоже.

Однако проявлению по меньшей мере одного из этих инстинктов существенно мешало некое обстоятельство: в этой армии женщин не было, их к ней и близко не подпускали, все по причине того же Двенадцатого завета. Но это не уничтожало проявлений инстинкта, а лишь вносило коррективы в состав партнеров. Из двенадцати (нет, теперь, увы, только из десяти) солдат линии, где служил Онго, кроме него, было еще трое метаморфов. Видимо, все они были как-то легче уязвимы с этой точки зрения; во всяком случае, уже в течение этой первой после их прибытия недели стало заметно, что образовались три пары – их с беззлобной усмешкой называли "супругами", а одна из этих пар уже на следующий день превратилась в трио: к ней присоединился сам линейный, то есть командир линии, младший подофицер. Метаморф, игравший роль супруги, не возражал; возможно, это шло от опыта его женской жизни.

Начальство от мала до велика обо всех этих делах, разумеется, знало, но ни одним уставом подобные отношения не запрещались, и все понимали, что люди есть люди, так что на это даже не то чтобы смотрели сквозь пальцы, на это вообще не смотрели. Единствен-, ное, что было возведено в ранг неписаного закона, – это в бою никому никаких скидок, ты солдат – вот и воюй, как солдат, а в минуты затишья – сами, ребята, разбирайтесь. Вот такой была обстановка; и Онго, четвертый из метаморфов, тоже быстро ощутил на себе внимание коренных мужчин, за которым последовали попытки к сближению, а затем и откровенное предложение, где главным аргументом служило: "тебе же тоже хочется, разве не видно?", а затем и "ты что – лучше всех хочешь быть?". Трудно сказать: Онго, может быть, и уступил бы давлению, если бы каждый день не удавалось хоть раз, хоть краешком глаза увидеть квадрат-воина Меро; пока он был – никого другого для Онго и существовать не могло.

Именно с этого приставания и началось второе превращение Онго, на сей раз – из труса в солдата. Он понял, что лишь таким путем он сможет не только выполнить главное свое стремление, но и отделаться от приставал: отсохнут, когда увидят в нем солдата не худшего, но лучшего, чем даже самые мужественные из них.

И, стискивая зубы и заставляя себя, натирая на душе кровавые мозоли, Онго принудил себя измениться. Он перестал прятаться за пулеметом, стал чаще других доставлять к пулемету боеприпасы, и даже стрелять (а стрелять из личных автоматов и пулемета всем им приходилось: из автоматов – в бою, а из пулемета – в часы затишья, по мишеням, владеть оружием должен быть каждый) Онго начал сначала удовлетворительно, а потом и просто хорошо – зрение у него всегда было прекрасным, а теперь оказалось, что и рука достаточно тверда, и думать в условиях боя он может все быстрее и быстрее. Научился он и огрызаться, и повышать голос, и первый результат проявился почти сразу: к нему перестали приставать с тем, что можно назвать нескромными предложениями.