Так и получилось – вернее, если быть по-технетски точным, не совсем, но почти так. Убегавший, вынесшись уже на самое острие угла Спицы и Обода, вдруг каменно застыл на месте, сколь бы это ни представлялось невероятным при его скорости; застыл, и только как бы волна от его движения покатилась дальше, а сам он словно сложился вдруг, присел на корточки, сразу же скрывшись от наблюдения поверх голов – и исчез, совсем исчез. Во всяком случае, когда слисы подбежали и тоже остановились – не так, впрочем, круто, – и стали смотреть сперва под ноги, а потом по сторонам, его уже не было видно. Это при том, что по проезжей части машины шли в затылок одна другой (близился час покоя, и все, кто еще не был в местах нерабочего пребывания, торопились туда) и ни одной подворотни не случилось по соседству, куда беглец мог бы укрыться. Был, правда, подъезд – но дверь его все время так и оставалась закрытой и, кто знает, может быть даже запертой. И тем не менее, аварийный технет исчез, вопреки всем вероятностям. Осмотревшись, слисы встретились взглядами; не будь они технетами, во взглядах наверняка мелькнула бы растерянность, – но они были, и глаза их выразили всего лишь признание факта, приятие неудачи. Постояв на месте менее двух секунд, они согласно повернулись и двинулись от Сквера обратно – туда, где неисправная техналь нуждалась в помощи. Теперь они шагали столь же размеренно, как и все остальные, как бы невольно попав в такт неслышимой музыке. Все было хорошо, мерно, ровно, однако невезение есть род беды, и потому тоже не приходит в одиночку; применительно к сегодняшним событиям это означает, что неисправной технали на месте также не оказалось, и никакого следа, а спросить было не у кого, очевидцев не нашлось, потому что технетам быть очевидцами не полагается; если же им нужно что-то увидеть, их об этом предупреждают заранее, и чаще всего достаточно оказывается самого предупреждения, а видеть становится не обязательным. Так или иначе, слисы на сей раз не смогли похвалиться успехом. Но и неудач своих они не скрывают, и можно быть уверенным, что в их сегодняшнем отчете будут и сведения о двух неисправных технетах разного пола, уклонившихся от оказания помощи. Это значит, что начнется розыск нарушителей, так что инцидент никак нельзя полагать исчерпанным.

Пока же больше ничего не произошло, если не считать того не шепота даже, но как бы дуновения, что побежало сразу во все стороны от перекрестка: «Человек это был! Человек!» – и один-другой технет рискнул оглянуться, как бы случайно, невзначай, потому что порядочный технет смотрит только перед собой, и никак не в стороны. Оглядывались; но все спокойно было вокруг.

Он осторожно втиснулся между невысокой кирпичной стенкой и мусорными контейнерами, опустился на грязный асфальт, перевел дыхание. Прислушался, но вокруг было тихо – а погоня не бывает беззвучной, – и ощутил вдруг, как мелко задрожали руки, и позволил себе на несколько минут расслабиться: нервы требовали. Только на лице по-прежнему висело безразличие – как вывеска, свидетельствующая о полном благополучии. Он даже прикрыл глаза, хотя сейчас ему лучше бы двигаться, давая выход волнению; однако технеты не совершают лишних действий, и потому им не свойственно метаться по улице из конца в конец; глаз вокруг много, заметят и сообщат…

«На грани провала, – думал Милов о себе, пытаясь увидеть все так, словно не сам он то был, но кто-то другой, незнакомый, далекий, а ему следовало лишь спокойно оценить ситуацию и сделать вывод. Не получалось, однако же; все-таки с ним это происходило, а не с воображаемым чужаком. – На грани провала, а может быть, уже и за гранью. И как все просто оказалось! Тебе чудилось, что ты полностью сумел забыть все, что полагалось забыть, отрешиться от того, от чего необходимо было отрешиться. Но есть же что-то такое – человеческое – от чего избавиться нельзя, можно подавить в себе усилием – но для этого надо успеть осознать надобность такого подавления, а если не успеваешь – действует автоматизм, не технетский – наш, человеческий автоматизм; и вот ты бросаешься на помощь упавшей женщине, и в этот миг куда-то проваливается твердое знание того, что технеты так не поступают, каждый технет знает о себе и всех остальных, что они – лишь машины, и если в какой-то из них возникла неисправность, заботы надо предоставить специалистам, самим же – спокойно следовать своим путем: все, что происходит за пределами твоих предписаний, тебя не касается – вот альфа и омега, вот стержень технецианской мудрости, их конституция, их священное писание. А исправностью технетов занимаются слисы и ремсы – Служба исправности и Ремонтная служба. Слисы и ремсы. Твое же дело – спокойно пройти мимо…

Вот черт, – подумал Милов, – вот всю жизнь так: когда нужно поторопиться, на тебя нападает стих размышлять; шевелишь мозгами, когда нужно шевелить ногами, а бывает и наоборот. Сейчас надо исходить из того, что внешний номер твой запомнили, и с минуты на минуту нагрянут, чтобы забрать тебя и сдать в ремонт. А уж там в два счета разберутся в том, кто ты таков на самом деле: это ведь только мне кажется, что разницы нет, а она есть, просто я ее не улавливаю. Давай, давай, в темпе, думать будешь потом, в безопасности…»

Где обретет он эту безопасность, Милов совершенно не знал, однако было ему ясно, что сейчас более опасного места, чем этот вот закоулок, ему во всем Текнисе (ранее называвшемся Омнисом) не найти. Правда, закоулок этот был не первым горячим местечком; пожалуй, самой большой опасности Милов подвергался (или мог подвергнуться) полчаса тому назад, когда, оказавшись, наконец, в городе, пешком направился по тому адресу, где его должны были ждать, принять, снабдить необходимой информацией и прочим, что могло ему понадобиться. Он шел не прямым путем, сворачивая по давно знакомым улицам вправо, влево, и снова вправо, и опять влево, привычно стараясь выделить из прохожих возможного преследователя; хвоста он, однако же, не обнаружил и благополучно добрался до нужного места – старого особнячка в запрудной части Текниса. Но тут везение и кончилось. Дом был явно нежилым, он кричал об этом заколоченными дверьми и окнами, дорожка, что вела к нему от калитки, заросла травой, створки ворот были чуть ли не навек соединены строительными скобами – ну, и так далее. Конечно, это само по себе могло ничего плохого и не значить: явка на исключалась и в необитаемом доме – но только не в этом случае: Милов был заранее предупрежден, что в доме живут, и хорошо помнил, что ему понадобится сказать при встрече и что услышать в ответ, прежде чем довериться. Но тут некому было сказать и не от кого услышать, а это могло означать лишь, что явка перестала существовать уже достаточно давно. Тротуар перед воротами был выщерблен; очень удобно, чтобы слегка споткнуться и, восстанавливая равновесие, метнуть взгляд назад. Никого; только какое-то существо женского пола метрах в тридцати позади него – шагает, тупо глядя перед собой. Милов постоял, отряхивая с колен воображаемую пыль. Когда взглянул снова – женщины не оказалось более: свернула в переулок, надо полагать. Позади – чисто.

Он оценил обстановку и принял решение, не замедляя шага, прошел мимо домика и двинулся дальше, чтобы найти вторую связь (и последнюю), на которую мог рассчитывать в этом городе. Встреча должна была состояться в центре, и именно туда он и направлялся, когда случился этот эпизод с неисправной техналью, в результате которого Милов оказался в помойном закоулке, куда, к счастью, погоня за ним не последовала.

Он медленно встал. Отряхнулся. Проверил, хранит ли его лицо выражение спокойного равнодушия ко всему на свете; оно хранило. Хоть этому успел научиться… Близ свалки не было ничего подозрительного – прохожих виднелось мало, дисциплинированные технеты выполняли предписанные им в этот час действия в установленных для этого местах. Милов глубоко втянул воздух и пошел – ритмично, размеренно, как здесь только и полагалось.