Мать обиженно поджимала губы и уходила – возиться по клетям. А отец неспешно начинал повесть о своей далекой родине, о том, что довелось ему повидать на своем веку. Память у старого воина была юношеская – помнил он события, в славные летописи не занесенные, сказителями не воспетые. Может, и не столь важны они были, но сослужили добрую службу сыновьям Улафа, пробудив в них великую жажду к подвигам ратным, к странствиям дальним, ко всему неизведанному, непознанному, что лежит за надежными стенами терема…

Говорил отец и о перстне – ведь была эта вещица добыта в бою, в бою трудном и жестоком, в котором полегло немало славных мужей их рода. Давно это было, когда не родился еще отец, но от этого предание о перстне не казалось менее достоверным. Из уст в уста, из поколения в поколение передавалось оно вместе с заветным оберегом.

Был бой – жестокий и кровавый. Воевали на чужой земле, за чужое добро. Память поколений не сохранила имени врага – да и к чему оно? Враг, он и есть враг, и больше о нем простому человеку знать нечего.

Варяги лихо сражались и победили. Поле боя устелено было мертвыми телами, как травой. Собрав добычу, победители собрались уж в путь, как вдруг один из них углядел невдалеке, в пелене сгущающихся сумерек, рдяно мерцающий огонек.

Так обрел пращур Улафа заветный перстень. Пойдя на огонек, он обнаружил тело поверженного врага, а на нем горела кровавая искорка. Подивившись, снял воин перстень с холодной мозолистой руки мертвеца. Ярко-ярко полыхнул камушек и пропал. Превратился в обычный, темный. Только внутри, если приглядеться, дрожали-перекликались синие и багряные всполохи.

И, как говорил отец, а ему его отец говорил, а его отцу – его отец, расколол раскат грома тишину сумерек, особенно глубокую после сражения, и могучие дубы согнулись от порыва ветра. И тут же стихло все, а воин, сочтя случившееся за добрый знак, надел перстень на свою руку и продолжил путь.

С той поры счастье пришло к старому ратнику. Где бы ни был он – на веселых петушьих боях или у княжьего стола – повсюду за ним шла удача. Златниками наполнились его закрома, род забогател. И все это благо приписал родоначальник таинственному перстню, ратней своей добыче. А помирая, отказал перстень старшему сыну. Тут только уверились все в тайных чарах безделки! Неспохватист был старший сын воина, неловок – а и ему пришло счастье, как только опустил ему отец на палец перстенек.

Так и повелось. Передавался оберег из поколения в поколение, пока не оказался наконец у Улафа. а Улаф покинул родную землю и уехал в далекую страну, там и нашел свою участь.

Сыновья Улафа, покинув разоренный надел отца, отправились искать то место на земле, которое могло помочь им возместить хоть отчасти потерянное тепло родины. Старший из них увозил с собой перстень, снятый с руки отца. Неказисто выглядел родовой оберег, ну да не в красоте его сила. Даже если байки все это, про нежданную удачу – все ж память об отце останется. А когда пришел и его смертный час – передал кольцо старшему сыну, да так и пошло.

В четвертом колене дошло кольцо от Улафа к Эрику. И вот теперь, стоя перед светлейшим князем, Эрик чуял: сотни могучих, хмурых воинов, его далеких предков, словно поднимаются из праха и становятся рядом с ним, готовые принять на себя тяготы княжьего поручения.

– Поспешай со сборами, Варяг, – продолжал между тем князь. – Путь до Константинополя опасен, даже с воинами ехать трудно. Примкни к купцам, с ними покойнее и веселее. Сыт и пьян будешь, а коли набег какой, купцы за себя постоять смогут не хуже гридней.

– Будь по слову твоему, князь, – поклонился Эрик.

– Купец Стародум мой товар везет в Константинополь. С ним поедешь.

– Будь по-твоему, князь, – повторил Эрик.

Не умел он красно говорить, как многие при княжьем дворе, больше дело ценил, чем слово. Может, оттого и выбрал князь Владимир его своим посланником?

Дав еще несколько указаний, князь отпустил Эрика, повелев собираться в дальний путь.

Сборы в дальний поход – важное событие для города. В трудах и заботах семь дней миновали незаметно, и все семь дней не утихал шум на площади, стучали топоры, звенели молоты. Сновали по пристани княжьи и боярские люди, аки пчелы в улей носили в лодии продажные товары: мед, воск, меха и прочее добро – все, что охотно покупали ромеи. Нашлось местечко и для припасов в путь – добротной снеди, густого меда. Хмельного не брали с собой – в пути трезвый ум нужен. Нелегкий предстоял путь – сначала по Днепру, потом по изменчивому Русскому морю.

В день отплытия Эрик проснулся очень рано, еще до света. А в тереме уже не спали – слышались торопливые шаги за стеной, голоса челяди… Последними сборами руководил верный Плишка. Это был умелый, бойкий парень, ровесник Эрика, товарищ его детских игр. Но подросли юноши, и жизнь все по местам расставила – Эрик стал господином, Плишка – рабом, но обычай промеж них остался прежний, товарищеский.

Плишка, нужно отдать ему должное, лишней воли не забирал и на людях выказывал хозяину почтительность и трепет, понимал с полуслова и любое приказание выполнял слета. Зато, оставаясь наедине, хозяин и раб говорили, как равные, и Плишка мог даже попрекнуть Эрика за какую-то оплошность, указать на недогляд. Дерзость, конечно, а что поделаешь? Не мог же Эрик наказывать Плишку – это все равно, что брата своего наказать! Да и советы Плишки бывали зачастую разумны.

Брата, к слову сказать, у Эрика не было, о чем он горько жалел. Брат – опора, вторая твоя душа, помощник в любом деле. Утешением была сестрица Хельга – умница, красавица, белокурая и синеглазая, словно чистых кровей варяжских. Жила она с матерью подальше от суеты городской, почитай что в деревне. Эрик любил ее и баловал, всегда, когда наезжал, привозил дорогие гостинцы – платна, богато расшитые киевскими мастерами, колты с драгоценными самоцветами, искусно вытканные убрусы. Хоть и молода была Хельга, а пора было готовить ей посаг, чтоб было с чем прийти в семью мужа. Мать стара уже, все хозяйство на ее плечах – да и кому еще позаботится о сестре, как не братцу родному?

Два дня назад побывал Эрик у родных – проститься перед дальней дорогой. Ирина запечалилась, но грусти не показала. Сын на княжеской службе, своей воли не имеет. Да и отвыкла уже мать от сына, знала, что живет он своим умом. Страшно, конечно, вдруг сгинет сынок в дальнем, неведомом краю? О том и была ее печаль.

Любезная же сестрица, напротив, нимало не опечалилась – только широко распахнула синие глаза-озера.

– Возьми меня с собой, братка! – вырвалось вдруг у нее – и тут же осеклась Хельга, смутилась. Она и сама понимала, что не место юной девушке в таком суровом походе, среди воев и купцов. Но велика в ней была, как и в брате, жажда нового, невиданного. И не было в ее прекрасных очах страха за брата, который отправляется в такой тягостный путь, а был там интерес, и зависть, и сожаление о том, что ей, женщине, никогда не придется отправиться в дальний путь, в чудесный город, никогда не увидит ничего нового. Так и просидит всю пылкую юность в старом тереме, где всего-то и развлечений, что редкие наезды брата. А выйдет замуж – все будет то же, да еще лишится она нехитрых девичьих радостей…

Мать Эрика и Хельги была женщина нрава сурового. С молодости не отличалась ласковостью да смирением, а после смерти мужа почуяла себя полновластной хозяйкой. Эрик редко чувствовал на себе тяжелый характер матушки, а вот Хельге порой солоно приходилось.

Все это Эрик знал, и потому промолчал, с грустью и любованием поглядев на сестрицу. Теперь, облачаясь в походное платно, припомнил тот разговор и закручинился, но уже о другом – подумал, что станется с матерью и сестрицей, если он, единственная их надежда, не вернется домой, сгинув на трудном пути?

Глубоко вздохнув, прогнал он печальные мысли. У пристани уже толпился народ. Все было готово для дороги. Эрик снова вздохнул, вбирая в себя свежий утренний ветер, и почувствовал в себе такую молодую, ярую силу, что любая мысль о смерти показалась ему сущей нелепицей.