– Ну, в целом… Конечно, подозрительно. Туфту гонишь? Проверяешь?

– Нет, правду говорю. Но у меня, Стасов, выбора нет. А когда выбора нет, тогда все просто. Есть один путь, по нему и топай, хочется тебе или нет, но топай. Мне убийство надо раскрыть, а для этого мне нужен ты. И темнить с тобой, врать и, как ты выразился, туфту гнать опасно. Ты можешь уличить меня в неискренности, и тогда ничего у нас с тобой не получится. Мне с тобой дружить надо.

Стасов внутренне поежился. Насквозь она видит, что ли? Но, с другой стороны, такая простая, открытая…

– Будем дружить, – кивнул он. – Пойми меня правильно, я в «Сириусе» работаю всего месяц. С одной стороны, я заинтересован в том, чтобы убийство Алины было раскрыто, неважно кем, вами, или мной, или вместе. Важно, чтобы убийца был разоблачен. Потому что если этого не случится, то с вас какой спрос, а с меня Мазуркевич башку снимет. Зачем ему начальник службы безопасности, если ведущих актрис могут безнаказанно убивать. Ловишь мою мысль?

– Догоняю, – ответила Настя, чуть усмехаясь.

– С другой стороны, я за этот месяц еще мало во что вник, людей знаю плохо, и вообще… Одним словом, помощник из меня слабоватый получится. Но можешь рассматривать меня просто как дополнительную рабочую силу. Считай, что я – еще один опер в вашей группе. И можешь на меня полностью рассчитывать.

– Не могу, – вздохнула Настя. – Есть одно «но». И сейчас придет твоя очередь открываться. И выбора у тебя, Слава, тоже не будет, как и у меня. Тебя очень сильно звал к себе на работу президент киноконцерна РУНИКО Борис Рудин. Он предлагал тебе зарплату по меньшей мере в два раза выше, чем ты получаешь в «Сириусе» у Мазуркевича. Но ты тем не менее работаешь именно в «Сириусе». И это наводит меня на мысль, что тебя с Мазуркевичем связывает что-то личное или, напротив, что-то финансовое, деловое. Поэтому, если в процессе следствия будут затронуты интересы Мазуркевича или его жены, ты не будешь мне помогать. Более того, ты начнешь мне мешать. Развей, пожалуйста, мои сомнения. И не надо мне рассказывать о том, что Рудин – любовник твоей бывшей жены, поэтому, мол, тебе не хочется у него работать. Для меня это не аргумент, тем более что разница в деньгах очень заметная и ради нее можно и плюнуть на жену, тем паче бывшую.

Вот это номер! Каменская, оказывается, неплохо подготовилась к знакомству с ним, Стасовым. Бьет не глядя, но попадает точно. Попробуй тут соврать, черт ее знает, как глубоко она копнула, а попадаться на вранье не хочется, да и глупо. Он нужен ей. Но и она нужна ему. Но она ошиблась, выбор у него есть, и ему придется его сделать, выбор этот, прямо сейчас, здесь, на этой самой кухне. Он должен решить, покрывать ли ему Ксению Мазуркевич. Если убийство Алины Вазнис совершила она и начальник службы безопасности выведет жену своего шефа на чистую воду, то начальник этот останется без работы на всю оставшуюся жизнь. Тут все понятно. Кому охота пригревать на груди змею и жить на пороховой бочке. А если будет ее выгораживать, давая милиции заведомо ложную информацию? Своих-то коллег бывших обмануть можно, не фокус, и Ксению вытащить можно, а вот дальше-то что? Мазуркевич будет знать, что он, начальник службы безопасности Владислав Стасов, вполне профессионально водит за нос уголовный розыск и укрывает убийц от правосудия. Завтра он с кем-нибудь поделится этой информацией, послезавтра она уйдет гулять по самой широкой общественности, а еще через два дня по его, Стасова, душу явятся крутые дяденьки с требованием, чтобы он шел работать на них. Пойти – влипнуть в такой криминал, из которого уже не вывернешься, сядешь в ближайшие же полгода, а то и не просто сядешь, а под «вышак» подлетишь. Не пойти – проживешь максимум часа два, ну три от силы. Нет, выходит, Каменская все-таки права, надо с ней дружить и искать убийцу Алины, кто бы этим убийцей ни оказался. Лучше уж остаться без работы, но живым, чем с работой, но покойником.

– Я расскажу тебе, почему я не люблю Борю Рудина и не хочу у него работать. И еще я расскажу тебе о том, как меня вызвал сегодня Мазуркевич и просил проверить алиби его жены Ксении…

«Леонид Сергеевич! Вы, наверное, хорошо знаете сюжет «Трубадура» и музыку, но никогда не слушали эту оперу на русском языке. Потому что если бы слушали, то обратили бы внимание на слова Азучены в финале. Собственно, этими словами заканчивается вся опера. Глядя из окна, как казнят ее приемного сына Манрико, она восклицает: «Отомщена родная мать!» И эти слова переворачивают все представление об образе старой цыганки.

Что есть Азучена? Цыганка из табора. Когда-то, много лет назад, ее мать схватили в замке графа ди Луна и сожгли на костре по обвинению в колдовстве. За что? За то, что ее застали возле постели одного из сыновей графа, и ребенок после этого стал чахнуть и болеть. Можем ли мы считать, что мать Азучены ни в чем не виновна? Точно ли мы можем быть уверены, что болезнь ребенка носила случайный характер и не была спровоцирована злонамеренными действиями цыганки? Ведь если она не хотела ничего плохого, зачем пробралась в замок, зачем стояла возле кроватки младенца? Я склонна все-таки считать, что мать Азучены была виновна, может быть, в отравлении, может быть, в каком-то экстрасенсорном воздействии, но безусловно виновна. И наказана вполне заслуженно, хотя и неоправданно жестоко.

Что происходит дальше? Азучена, желая отомстить за смерть матери, пробирается в замок графа и похищает одного из его сыновей, совсем маленького. Похищает для того, чтобы сжечь на костре в отместку за смерть матери. Убить младенца? Невинное дитя? Даже и в отместку, но, Леонид Сергеевич, согласитесь, это все-таки не по-христиански. Это против бога. И горящую праведным гневом Азучену это никак не украшает и не оправдывает.

Далее. Азучена, сама недавно ставшая матерью (что, кстати, подчеркивает ее абсолютную жестокость – иметь на руках ребенка и не пожалеть чужого малыша), приносит похищенное дитя к костру, на котором только что казнили ее мать, чтобы его сжечь. Но, будучи в сильном волнении, бросает в огонь собственного сына вместо сына ненавистного графа ди Луна. И после этого, отплакав и отрыдав свое, берет похищенного младенца и начинает растить его как собственного ребенка. Почему, спрашивается? Если уж ты так сильно ненавидишь графа, так брось его сына в лесу, пусть его волки съедят. Или сожги в том же костре, благо он еще, наверное, не догорел. Но нет, Азучена испытывает жалость к ребенку и, по-видимому, раскаяние. Только что лишившись собственного сына, она понимает весь ужас того, что собиралась натворить с графом, а сделала в результате с самой собой. Логично было бы после этого вернуть ребенка в замок, чтобы не причинять графу страдания, которые только что испытала она сама. Но она и этого не делает! Стало быть, не жалость и не сострадание руководили ею в тот момент. Тогда что же?

Мне представляется, что Азучена оставила маленького графа у себя с одной-единственной целью – заполнить внезапно образовавшуюся пустоту. С момента рождения собственного ребенка все ее существо приготовилось жить в режиме заботы, опеки, нежности, безграничной любви к крошечному существу. Механизм запущен, и вдруг оказывается, что он должен работать вхолостую. Душа, подобно железам, вырабатывает вещество, состоящее из нежности, любви, стремления защитить, и вещество это предназначено для того, чтобы окутывать ребенка. А ребенка нет. И оно разъедает душу и уничтожает ее, оставляя страшные язвы. Азучена производит механическую подмену объекта. Раз нет больше своего ребенка – возьмем чужого. Какая разница? Лишь бы с ума не сойти.

Она забирает малыша в табор, дает ему имя Манрико, и он растет среди цыган, ни о чем не подозревая. Что же происходило с Азученой все эти годы? Привязалась ли она к Манрико, привыкла ли считать его своим сыном? И да, и нет. Да, потому что переживает за его судьбу и помогает в его борьбе, насколько это вообще в ее силах. И нет, потому что, даже теряя его, даже видя, как его лишают жизни, она помнит о мести за свою сожженную на костре мать. И не рвет на себе волосы, а торжествует и потрясает морщинистыми старческими руками. И мне кажется, Леонид Сергеевич, что на протяжении всей оперы в Азучене происходит постоянная внутренняя борьба между привязанностью к юноше, которого она вырастила, и неотмщенной обидой за мать.