– Послушай меня…
– Убирайся из моей жизни! – кричит Маша, и тут же моя голова дергается от пощечины, в которую Маша вложила всю свою силу и гнев. Мне больно, а еще больнее становится от того, что на меня тяжелой давящей плитой опускается бесповоротность нашего разрыва.
Разговоры вокруг разом обрываются, и нас окутывает пелена чужого внимания.
Маша выбегает через кафе на улицу, я иду за ней и пытаюсь поймать ее за локоть, а Маша, невозмутимая, холодная, ироничная Маша ломается в плаче и ревет – некрасиво, с истерикой, с ниткой слюны изо рта, и мне становится ужасно гадко оттого, что я понимаю: причина этих слез – я сам. Я стал самой большой бедой для любимого человека. Маша без сил опускается на стул у выхода, а я останавливаю рукой рванувшего было к нам официанта. Опустившись перед Машей на колено, я пытаюсь взять ее руку в свою.
– Уйди, Денис, – теперь она говорит едва слышно: чтобы понять, мне приходится склониться к самым ее губам, – пожалуйста, уходи. Я умираю, когда ты рядом, я тебя ненавижу, сколько можно уже. Уйди, не ври мне больше.
Мне нечего сказать Маше. Она поднимается и неверной походкой выходит на улицу. Она перестала плакать, но не заботится даже о том, чтобы вытереть слезы – сквозь стекло кофейни я вижу, как двое прохожих – пожилая пара – оглядываются на девушку, и мужчина замедляет шаг, чтобы помочь, а жена тянет его вперед.
Маша садится в машину и сидит без движения, уставившись пустым взглядом перед собой.
Мне нечего терять. Я иду на улицу, становлюсь перед машиной и упираю руки в капот, понимая, что если сейчас отпущу ее, то буду жалеть об этом всю жизнь, до самой последней секунды.
– Я все расскажу тебе, – говорю я, – а ты меня послушаешь. Ты можешь решать потом что угодно, и если ты скажешь – я уйду, но ты должна меня выслушать. Я все расскажу тебе.
И как только я произношу эти слова, сам еще не до конца понимая их смысл, мне становится легче.
Давным-давно, сто тысяч лет, или пять месяцев назад, мы часто выезжали утром на берег. Возвращаясь из клуба, мы нарочно выбирали долгий маршрут через мост. Отогнав машину на самый краешек дороги, чтобы оставалась возможность ее объехать, мы стояли и смотрели на реку. Тогда я думал, что каждый день стоит проживать ради утра. Как давно это было.
И сейчас мы тоже стоим здесь. Утро холодное, меня бьет дрожь, а Маша холода словно не замечает. Мой рассказ растянулся почти на всю ночь, и я обрисовал Маше полную картину моей жизни в последние полгода, умолчав только об одной детали.
– Ты спал с ней? – спрашивает Маша после долгого молчания.
– С кем?.. – Я действительно не сразу понимаю, о чем идет речь. – Господи, Маша…
– Ответь мне – ты спал с ней? Ты спал с Таей?
– Нет! Ну конечно же нет…
– Тогда мы уезжаем.
– Что? Как, куда уезжаем, о чем ты…
– Немедленно. Сегодня, сейчас. Садимся на поезд и уезжаем в Москву.
– Маша, Маша. – Я пытаюсь успокоить ее. – Послушай себя, что ты говоришь. Ты Вернера не знаешь, он найдет везде…
– Да, – спокойно отвечает Маша, – ты прав, я его не знаю. И знать не хочу. Кто он такой? Он… мелочь, он дрянь, я не вижу его вообще. Денис, если ты меня любишь, мы уедем.
– А ты? – спрашиваю я.
– Если бы я тебя не любила, я бы даже не предлагала.
Все оказывается очень просто.
Мы разъезжаемся, а в половине третьего Машка сбрасывает мне эсэмэску, в которой сообщает, что купила два билета на проходящий Ростов-Москва, а это значит, что через восемнадцать часов мы растворимся с толпой, запрудившей площадь Казанского вокзала.
Я начинаю баловаться – восемнадцать часов – это сколько? Отнимаю восемнадцать часов от цифры на часах, и получается, что до той минуты, когда мы окажемся в Москве, пройдет столько же времени, сколько отделяет меня сейчас от момента, когда я зашел на Машину выставку. Всего ничего.
Нужно будет решить кучу проблем. Как-то поговорить с мамой. Дать знать Пуле и Кроту. Но сейчас все они кажутся мне разрешимыми, в то время как раньше ставили крест на попытке вырваться. Если мы будем вместе с Машей – мы со всем справимся.
Я вскрываю доски пола и извлекаю тайник. Времени и желания пересчитывать деньги нет – по моим ощущениям, здесь примерно пятьдесят тысяч долларов. Еще тридцать лежат на работе, в сейфе, еще десятка заныкана в лесу, в тайнике, плюс десятка на карточке. Я мысленно прощаюсь с тридцаткой в клубе – я не поеду туда, и с сожалением осознаю, что придется бросить и совсем новый «Пассат», с управлением которого я еще не вполне освоился.
Хватает одной спортивной сумки, чтобы собрать предыдущие двадцать четыре года моей жизни. Они уместились. Еще и место остается.
Я бросаю машину на обочине загородной дороги и ухожу в лес. Полчаса мне хватает, чтобы отрыть тайник с припрятанными в нем десяткой баксов, поддельным паспортом и стволом. Тайник я завел по настоянию Вернера. Ствол и паспорт решаю оставить здесь.
До начала новой жизни остается семнадцать часов.
Я бросаю машину на вокзальной стоянке и оставляю ключ в замке зажигания. Вот повезет кому-то. От этой мысли мне становится смешно.
Я выхожу из машины, перебрасываю через плечо сумку, закуриваю и шагаю навстречу новой жизни. На первое время денег хватит, а дальше я начну работать и рвать на шее жилы, чтобы обеспечить Машке нормальную жизнь. Мы будем просыпаться вместе и любить друг друга. Как раньше. И больше не будет тайн и недомолвок.
Я вхожу в здание вокзала и, сориентировавшись по указателям, направляюсь к выходу на перрон. Останавливаюсь у киоска, чтобы купить жвачку – Машке нравится двойная мята.
Радость распирает меня, и я даже кокетничаю с молодой девчонкой, продавщицей всякой дорожной мелочи.
– Сейчас, сейчас! – ору я в трубку на Машин звонок, и бегу к выходу, и уже вижу Машин силуэт у поезда, как вдруг чьи-то пальцы смыкаются у меня на локте.
– Денис, ты дурачок, что ли?
– Как… как вы меня нашли?
– Да какая тебе разница, как я тебя нашел? – Дудайтис крутит в руках кривую сигарету и с тоской смотрит на запрещающий курение знак. – Поставил службу за тобой, как… Давай отойдем, нечего маячить здесь под ногами.
Мы стоим у столика кафетерия в углу, перед самым выходом. Это едва ли не единственное на всем вокзале место, где можно курить. Чем Дудайтис и пользуется. Видимо, он ждал меня давно, потому что успел соскучиться по табаку: первую сигарету выкуривает жадно, в несколько длинных затяжек, и только на второй успокаивается.
– Ты понимаешь, что никуда вы не уедете? Вас Вернер в купе порежет, как свиней.
– Он не узнает…
– Как не узнает, Денис? Как не узнает, если я ему сейчас, прямо отсюда, позвоню и все скажу! Вот, мальчик Денис, к тебе засланный, сестру твою трахнувший по моему заданию, вот он в Москву сейчас удирает. Ты понимаешь, что он с тобой сделает?
– Отпустите меня!
– Да я тебя не держу, чего ты орешь? Иди, если хочешь.
Я стою. Ноги словно приросли к грязному линолеуму кафетерия. К нам подходит делегат от группки вокзальных алкашей и, прокашлявшись, просит помочь поправиться. Дудайтис коротко мотает мне головой – дай, и я послушно лезу в карман за бумажником.
– Я одного не могу понять, Денис, – шепотом продолжает майор, когда алкаш отходит. – Ну, ладно, хочешь ты потеряться, свалить, у всех бывает. Но она-то при чем здесь? Ты понимаешь, что ты ей приговор подписываешь? Ты труп, Денис, даже если Вернер тебя не найдет. Тебе теперь всю жизнь скрываться придется – от него, от меня. А это знаешь, что такое? Это поддельные документы, жизнь по съемным квартирам, ни детей не заведешь, ни семьи. Она же баба твоя, что ж ты жизнью ее не дорожишь, что ты ее подставляешь и в говно тянешь вместе с собой? Не могу, не могу понять! Объясни мне, пожалуйста!
– Я люблю ее.
– Так вот если ты ее любишь, Денис, ты имя ее забудешь. Потому что ты со всех сторон в говне, мальчик. И рядом с тобой воняет. Вернер воняет, я воняю. А она из другого мира. Даже если не убьют вас, ты все равно ей всю жизнь испохабишь. Она это через пару лет поймет и все равно от тебя уйдет. А не уйдет – в тебя вгрызется и мстить будет, и тогда – лучше бы ушла. Вы лет через пять в озлобленных уродов превратитесь, поверь мне, я такие семьи видел! Будь ты мужиком, отпусти ее!
