– Нет? – Пришло время удивляться, причем искренне, элегантной даме. – Тогда, наверное, среди ваших близких есть душевнобольной или просто человек с крайне тяжелым характером.

Андрей покачал головой:

– Бог миловал.

– Ну и хорошо! – Женщина вздохнула полной грудью и опять улыбнулась: – А мы с вами даже не познакомились. Эвелина Петровна. А вы…

– Андрей.

– Очень приятно.

– Мне тоже. Ну что, вам полегче стало? – спросил Андрей и тут же смутился: получилось, что он торопится избавиться от общества женщины. – Я к тому, что, может, нам наверх подняться – и я вам такси поймаю. Мне кажется, вам в таком состоянии лучше домой.

– Да нет, спасибо. Все нормально. Мне на «Смоленскую» – меня там приятельница ждет.

– А может, все-таки не стоит? – все еще пребывая на виноватой волне, предположил Шахов.

Поезда долго не было, хотя об увеличении интервала движения по громкой связи не оповещали. Шахов стоял рядом с Эвелиной Петровной и жалел о своем порыве. Ну о чем можно разговаривать с совершенно незнакомой теткой послевоенного производства? Только для того, чтобы что-то сказать, заметил:

– У этой ненормальной наверняка родственники есть. А отпускают ее одну. Мало ли что ей в голову взбредет! Возьмет и толкнет кого-нибудь под поезд. Вы слышали про банду толкателей, которая пару лет назад орудовала в метро? На самом деле оказалось, что это и не банда вовсе, а просто шизики-одиночки.

Дама, не поворачивая головы, слегка кивнула: да, слышала.

– А эта еще и Сталина приплела.

– Ну а кого ей еще было, как вы выразились, приплетать, если он тут всюду.

– Где?

– В метро.

– Что вы имеете в виду? – не понял Андрей.

– На стенах всех станций, построенных до пятьдесят третьего года, были огромные портреты вождя всех времен и народов. В основном мозаичные. После разоблачения культа Сталина сбивать их никто не стал – просто замазали толстым слоем штукатурки, и все. А надо было сбить, уничтожить. Чтобы следа не осталось!

Последние слова были произнесены с таким жаром и ненавистью, что Андрей опасливо взглянул на собеседницу: не хватало еще, чтобы и у этой крыша сильно набекрень оказалась. Но Эвелина Петровна, будто устыдившись своей несдержанности, продолжила ровным, чуть ли не экскурсоводческим тоном:

– Дело в том – и это уже научно доказано, – что именно в местах, где под штукатуркой спрятано изображение сей, с позволения сказать, исторической личности, приборы фиксируют повышенный радиационный фон. А самый высокий показатель во всем метро знаете где? Возле памятника Ленину на «Комсомольской»-кольцевой. Специалисты-материалисты утверждают, что виной тому материал, из которого вождь революции изваян, но это ерунда. Почему тогда бюсты классиков литературы и искусства, которые из этого же камня высечены, не фонят?

Седоволосая леди явно знала ответ на свой вопрос, тем не менее выдержала паузу и продолжила монолог только после того, как Шахов неопределенно пожал плечами.

– Здесь дело в другом. Недаром же у многих древних народов, да и у ныне проживающих, но чтящих обычаи и верования предков, табу на изображение людей. А шаманы, ведуны всякие, которые могут извести человека, соорудив куклу по его подобию и втыкая в нее иголки или кромсая ножом? То-то и оно! Когда еще такое изваяние или, скажем, портрет стоит или висит в помещении, куда проходит солнечный свет, – это одно дело, а изображение порождения сатаны, размещенное глубоко под землей, можно сказать, уже в царстве князя тьмы – это другое. Вы не замечали, что Мавзолей Ленина очень похож на наземные вестибюли станций метро, строившиеся в тридцатые и сороковые годы? Я думаю, это было сделано неосознанно, но тем не менее такая перекличка существует.

– Точно, – вежливо заметил Андрей. – Как это я раньше не замечал!

– Но вообще, конечно, метро стало для Москвы спасением, – спешила выговориться Эвелина Петровна. – Я имею в виду не только решение транспортной проблемы мегаполиса, но и архитектуру старой Москвы. Не появись этот проект, большевики с их гигантоманией снесли бы все к чертовой матери! – Запнувшись на грубоватом и не слишком вписывающемся в ее речь обороте, Эвелина Петровна коснулась пальцем переносицы. – Слава богу, свою страсть к помпезности и монументальности они стали воплощать под землей, иначе вся Москва сейчас состояла бы из широченных проспектов, застроенных серыми, безликими коробками. А так хоть какие-то храмы, дореволюционные дома сохранились. Так что да здравствует метро!

Слова здравицы потонули в грохоте прибывшего наконец состава. Эвелина Петровна шагнула в вагон и, подняв руку, слегка пошевелила пальцами. С лязгом закрылись двери, поезд тронулся, и только тут Шахов заметил, что на всей станции он остался один. Совершенно один. Откуда-то слева потянуло леденящим холодом. Он оглянулся – никого и ничего. Память подсунула картинку: вот они с Максом стоят в его комнате и рассматривают фотографии с запечатленными на них тенями. Тогда был точно такой же ледяной сквозняк. Шахов развернулся. При этом движение ему далось с большим трудом – тело сковало, будто за шиворот кто-то засунул гигантскую, в размер хребта, сосульку. Ленты эскалаторов двигались и вверх, и вниз, но на них не было ни единого человека. Рассмотреть, сидит ли в будке дежурная, он не смог – бликовало стекло. На негнущихся ногах он кое-как добрел до изножия движущихся лестниц. Будка была пуста. Мониторы работали, демонстрируя изображения безлюдных эскалаторов, но за ними никто не следил. Взявшись за поручень, Андрей был готов шагнуть на первую ступеньку, но вдруг развернулся и почти побежал к остановке первого вагона. Колени тряслись, глаза застилала тягучая иссиня-черная пелена. Испугавшись, что сейчас потеряет сознание и упадет прямо на рельсы, он сделал шаг назад; взгляд уткнулся в большое зеркало, установленное в начале платформы. В нем отражалась молодая женщина, очень худая и очень высокая, в развевающемся черно-сером балахоне и детской остроконечной, на манер шлема, шапочке. Головной убор женщине был явно мал и держался только на макушке, оставляя почти не покрытыми черные, торчащие обугленной проволокой волосы и делая женщину еще выше. И во всей этой высокой фигуре, и в дурацкой шапочке, и особенно в лице женщины было что-то знакомое. Глаза. Да, глаза. На Андрея из зеркала смотрели глаза Кати. Смотрели с болью и укоризной. Он оторвал взгляд от зеркала и обернулся назад – туда, где женщина стояла. Но там никого не оказалось.

Из оцепенения Шахова вывело характерное шипение и последовавший за ним смягченный резиной металлический стук. Повернув одеревеневшую шею, он увидел долгожданную электричку. Она стояла на платформе, распахнув двери. Андрей мог поклясться, что до шипения, с которым открылись двери, на станции царила мертвая тишина. Не было ни гудка, с которым поезд обычно вырывается из тоннеля, ни грохота, сопровождающего движение состава по рельсам. Электричка будто прилетела по воздуху или просто материализовалась на станции, расположив первый вагон где положено, чуть-чуть не дотянув его до зеркала обзора.

Андрей вошел в вагон, плюхнулся на диван и остервенело потряс головой. Поезд тронулся. Шахов посмотрел на свой псевдо-«Ролекс». Этого не может быть! Часы показывали десять тридцать пять. Он точно помнил, что, когда в ответном прощальном жесте, провожая Эвелину Петровну, поднимал руку, машинально взглянул на часы. На них было то же самое время – десять тридцать пять. Несколько мгновений Шахов тупо смотрел на циферблат – секундная стрелка шла по кругу в положенном ритме, вот и минутная дернулась, перескочив на очередное деление. Он на всякий случай поднес хронометр к уху. Тот тикал бодро и даже, как показалось Андрею, с особенным энтузиазмом.

«Так, спокойно! – скомандовал он самому себе, но получился не приказ, а жалкая просьба. – Наверное, на платформе я просто задремал. Стоя. И все это – и женщина в шапке-шлеме, и материализовавшийся из воздуха поезд – мне приснилось… А время… время я просто забыл. Наверное, часы, когда уезжала Эвелина, показывали десять двадцать пять, а я забыл… Да, как раз все эти мои хождения по платформе могли уложиться в десять минут».