Неудивительно, что при таком страхе разговор неизбежно становится робким и банальным. Те, кто говорит о красноречии любви, но думает при этом о ее самых легких фазах, скорее всего лгут. Тот, кто испытывает подлинно глубокие чувства, теряет дар речи, как верующий в присутствии божества. Вот стоят рядом два высокоорганизованных существа, красивый и храбрый мужчина, прекрасная и совсем не робкая женщина, оба богато одаренные, оба полные жизни, любящие друг друга до глубины души, и однако они сдержаны и говорят с трудом, как пара деревенских невеж! Даже больше, потому что Коридон просто обнял бы Филлис (Коридон и Филлис – имена пастухов и пастушек в древнегреческой пасторальной поэзии. – Прим. перев.), влепил бы ей красноречивый поцелуй, а она ответила бы тем же.

Но двое в павильоне ведут себя совсем по-другому. Некоторое время они стоят молча, как статуи – хотя и едва ощутимо дрожат, словно любовное электричество, разлившееся вокруг, затрудняет им дыхание и мешает говорить. А когда речь возвращается, она не более значительна, чем у двух человек, только что представленных друг другу и испытывающих обычный взаимный интерес!

Первой начинает леди.

– Вы как будто недавно в нашей местности, капитан Райкрофт?

– Нет еще трех месяцев, мисс Винн. Я приехал только за неделю или две до того, как я имел удовольствие познакомиться с вами.

– Благодарю вас за то, что называете это удовольствием. Обстоятельства были не очень приятными; напротив, я бы сказала, – смеется она и добавляет: – И как вам нравится наш Уай?

– Кому он может не понравиться?

– Об этих ландшафтах много было сказано – в газетах и книгах. Вам они правда нравятся?

– Очень. – Его восхищение вполне простительно в подобных обстоятельствах. – Мне кажется, это самое красивое место в мире.

– Что! Вы ведь такой известный путешественник! Вы бывали в тропиках, на реках, которые бегут в вечнозеленых тропических лесах среди золотых песков! Вы говорите серьезно, капитан Райкрофт?

– Конечно. А почему бы и нет, мисс Винн?

– Мне казалось, что великие реки, о которых мы читаем, намного превосходят наш маленький херефордширский ручей: в объеме воды, в кратинах природы – во всем…

– Нет, не во всем, – прерывает он ее. – В объеме воды – возможно; но не в остальных отношениях. В некоторых отношения Уай превосходит и Рейн, и Рону. Даже саму Гипокрену! (Ручей на горе Геликон в Греции, на котором жили музы и который считался источником поэтического вдохновения. – Прим. перев.)

Наконец у него развязывается язык.

– В каких отношениях? – спрашивает она.

– В том, что в нем отражается, – нерешительно отвечает он.

– Но вы ведь не растительность имеете в виду? Наши дубы, вязы и тополя не могут сравниться с высокими пальмами и грациозными древовидными папоротниками тропиков.

– Нет, не ее.

– Наши сооружения тоже, если правдивы фотографии. Удивительные строения – башни, храмы, пагоды, изображения которых мы видим на снимках, намного превосходят то, что есть у нас на Уае – или вообще в Англии. Даже наше Тинтернское аббатство, которое мы считаем грандиозным, ничто по сравнению с ними. Разве это не так?

– Верно, – соглашается он. – Нужно признать превосходство восточной архитектуры.

– Но вы сами сказали, что у вас вызывает восхищение то, что отражается в английских реках!

У него есть отличная возможность для поэтичного ответа. В его сознании ее образ, а на языке слова «женщины Англии» . Но он не произносит их. Напртив, отступает и отвечает уклончиво:

– Правда в том, мисс Винн, что тропические виды мне надоели и я рад увидеть холмы и долины дорогой старой Англии. Я не знаю, где они могут быть лучше, чем на Уае.

– Приятно слышат такие слова – особенно мне. Вполне естественно, что я люблю наш прекрасный Уай – я родилась на его берегах, выросла на них и, вероятно…

– Что? – спрашивает он, видя, что она замолчала.

– Буду на них похоронена! – отвечает она со смехом. Собиралась она сказать: «проведу на них всю остальную жизнь». – Вы, наверно, думаете, что это слишком серьезное заключение, – добавляет она, продолжая смеяться.

– Ну, до этого еще очень далеко – можно надеяться. Это произойдет после долгих и счастливых дней – на Уае или в другом месте.

– Ах! Кто может сказать? Будущее для нас – закрытая книга.

– Ваше будущее не должно быть таким – по крайней мере в отношении счастья. Я думаю, оно обеспечено.

– Почему вы так говорите, капитан Райкрофт?

– Потому что вы сами кажетесь мне воплощением счастья.

Он говорит не больше, чем думает; на самом деле гораздо меньше. Потому что он верит: от нее зависит его судьба, она держит ее в руках. Он уже готов признаться в этом, он на самом пороге признания, но его останавливает странное поведение Шенстона. Все его сладкие мечты, которым он предается с момента их знакомства, возможно, всего лишь иллюзия. Она, может быть, играет с ним, и он всего лишь рыба на ее крючке. И ни слова о любви не срывается с его уст. Есть ли любовь в ее сердце – любовь к нему?

– Каким образом? Что это значит? – спрашивает она, вопросительно глядя на него своими сверкающими глазами.

Вопрос заставляет его колебаться. Он не отвечает так, как мог бы, и говорит опять уклончиво, смущенно:

– О! Я только хотел сказать… вы так молоды, мисс Винн … так… Ну, перед вами весь мир… Разумеется, ваше счастье в ваших собственных руках.

Если бы он знал, насколько ее счастье в его руках, он говорил бы смелее и яснее. Но он этого не знает, а она не говорит ему. Она тоже сдержана и не пытается воспользоваться его словами, полными намеков.

Понадобится еще одно свидание – а может, и не одно, – прежде чем они смогут поговорить откровенно. Характеры такие, как у них, не торопятся делать признания, какие характерны для простых людей. Их отношения похожи на ухаживание орлов.

Гвен просто говорит:

– Я бы этого хотела. – И добавляет со вздохом: – Но боюсь, до этого далеко.

Райкрофт чувствует, что перед ним дилемма, вызванная его собственной неуклюжестью, и возможность избежать ее предоставляет то, что он видит на противоположном берегу реки, – дом. Странное жилище времен Тюдоров. Указывая на него, он говорит:

– Очень странное здание! Мне правду сказали, что оно принадлежит вашему родственнику, мисс Винн?

– Там живет мой кузен.

Темное облачко, упавшее на ее лицо при этом точном ответе, подсказывает ему, что он опять ступил на опасную почву. Он приписывает это характеру мистера Мердока. Кузина мистера Мердока явно не хочет о нем говорить.

Так оно и есть; тень на лице девушки сохраняется. Если бы она знала, что сейчас происходит в Глингоге, о чем говорят за его обеденным столом, эта тень стала бы еще глубже. И на сердце у нее тяжело – может быть, от предчувствия.

Райкрофт, смущенный и обескураженный, испытывает даже облегчение, когда Элен Лиз со своим кавалером преподобным мистером Масгрейвом – они тоже прогуливались вдвоем – приближается настолько, что ее можно окликнуть и пригласить в павильон.

Так заканчивается диалог возлюбленных – неудовлетворительно для обоих. На сегодня их любовь должна оставаться нераскрытой; хотя и мужчина и женщина очень хотят узнать тайну сердца другого.

Пока в Ллангоррен Корте продолжаются развлечения, в Глингог Хаузе заканчивается обед. На смену добытому вне сезона лососю приходит фазан.

Еще рано, но у Мердоков, у которых не всегда бывает то, что американцы называют «плотным обедом», нет установленных часов для еды, а священник готов есть когда угодно.

Лица троих сидящих за обеденным столом были бы интересны для физиономиста; тот приметил бы выражение, которое поставило бы в тупик самого Лаватера (Йохан Лаватер – швейцарский поэт, теолог и физиономист 18 века. – Прим. перев.). И беседа вначале не помогла бы разгадать это выражение, потому что она касается самых банальных тем. Но время от времени Роже отпускает двусмысленное словечко и незаметно, но многозначительно переглядывается со своей соотечественницей. Это свидетельствует, что мысли этих двоих далеки от их слов.