Мы с Эспадой пропали из орбитальной станции «Ковчег». Эспада – просто из закрытого отсека, я – после того, как погасли звезды и станцию начало корежить и ломать. Патрик, пилотируя транспортный «Призрак-Дромадер», вышел из очередного прыжка в каком-то очень странном месте: в центре исполинской каменной пещеры. Судя по практическому отсутствию гравитации, это была внутренняя часть полого астероида. Он задал обратный курс, но началось что-то непонятное, и потом уже Патрик очутился на Пандоре. Вольфганг был одним из тех, кто весной шестьдесят седьмого пропал в нуль-кабинах: была такая загадочная полоса, причин этого не узнали, но события как-то сами собой прекратились. Вольфганг, собственно, и пытался по долгу службы разобраться с этими случаями… Вадим смутно помнил, что летел куда-то на глайдере, а потом вдруг оказался в дюнах, и это можно было бы толковать как банальную аварию с ударением головой о более твердый предмет, да вот только летел он на Марсе, а пришел в себя на Пандоре. Самое странное исчезновение случилось у Эрика: он занимался на ноотическом тренажере именно по программе выживания в джунглях – и долгое время был убежден, что ему составили такую вот весьма оригинальную программу…
Если резюмировать – а этим ребята занимались долго и упорно еще до моего появления (Эрик и Вольфганг находились здесь уже недели три, судя по внутренним часам), – то получалась простая вещь: кто-то собирал в одном месте тех, кого прогрессоры (кстати, почему именно они?) старательно держали порознь, не позволяя им даже догадываться о существовании себе подобных. Интересно, много ли нас еще в природе вообще и на Пандоре в частности? На «Ковчеге», когда там начались чудеса, находилось одиннадцать человек…
АЛЯ
Было беспричинно и непривычно тяжело. Будто бы увеличилась гравитация. Икры налились тяжестью, подошвы прилипали к мягкому рифлонгу пола. Хотелось лечь в ванну, но почему-то эта мысль вызывала неясное отвращение. По отдаленной аналогии вспоминались беременности – хотя формально ощущения были другие.
Она прогнала девчонок и осталась лежать. Сначала просто так, потом – вывела на потолок дисплей мнемониатора. Настроилась – и начала воссоздавать то, что помнила.
Вот они подбегают: трое. Стас и Тони-Мирон. Стас смотрит на глайдер, а Тони-Мирон одним глазом, рассеянным, смотрят на глайдер, другим – бдительным – на Стаса. И это не позднейшие наслоения впечатлений, нет – это было замечено, а потом забыто…
«Граф Монте-Кристо».
Нуль-связи здесь нет.
Извините, я ненадолго…
И – сны. О, да! Какие сны, сколько снов! Я там была, там видела…
Не помню.
Мнемо – не помогает. Будто лезу на ледяную горку…
Вот и опять вниз.
Стоп. Зацепилась.
Не упасть бы…
Сон-матрешка. Я во сне – не я. И та, кто я во сне, – видит сон. И я его вижу, разумеется, тоже, но как-то со стороны и неглубоко – будто смотрю одним глазом.
Бег по серой грязи, из которой торчат голые прутья – поодиночке и пучками. Стремительный бег, беззвучный, ровный. Я почему-то смотрю не прямо перед собой, а чуть вправо.
Серая стена – металл? Рядом каменная глыба. Я погружаю в камень руку, что-то вынимаю…
Потом – я лечу! Справа в поле зрения – мое колено, лоснящееся, темное. Будто бы распухшее.
Подо мной кромешный ад: нагромождение скал, пропасти без дна. И вот я ныряю в такую…
Темно. Темно. Темно. Теплая, сладкая, почему-то исторгшая меня темнота. Радость возвращения и обида: зачем выгоняли, за что? Как щенка на мороз.
Нетерпение. Сейчас что-то произойдет – невыносимо приятное. Темнота течет навстречу, обнимает. Она может быть ласковой.
Вот сейчас… сейчас… Ожидание, нетерпение. Ну же!..
Взрыв – боль – слепота – вибрации вперекрест – будто дисковые пилы входят медленно в череп. Я кричу…
Я отшатываюсь – в миллионный раз. Я успеваю, потому что знаю, чего ожидать. Я привык. Потом – оборачиваюсь…
Следом идет женщина в легком дорожном костюме. Костюм белый, волосы черные, глаза чуть прищурены и смелы. Большой яркий рот. Высокая, красиво движется – уверенно, сильно, плавно.
Я никогда ее не видел.
Я много раз ее видела…
Мнемониатор выключился сам: сработал стресс-блок. Но его можно и…
Аля провела рукой по лицу. Пот. И дрожат пальцы. И кто-то глубоко внутри кричит: хватит! Нельзя! Не смей больше!..
Да что же это со мной?
Я – боюсь. Это настоящий страх. Я – боюсь…
Она полежала, расслабляясь, глядя на чистый, ничем не замутненный экран. Дождалась, когда лежать так – станет невыносимо. Отключила стресс-блок. Зеленый глазок погас, зажегся красный.
…Я успеваю отшатнуться, потому что знаю, чего ожидать. Но в той последней мгновенной вспышке вижу: бесконечное поле, и на нем стоят, как пешки на доске, идеально правильными рядами – тощие черные мальчишки. Их сотни или тысячи. Они стоят и смотрят на меня, а я смотрю на них с какого-то возвышения. И они ждут… чего? Моего слова? Нет, здесь не разговаривают вообще. Звуки – другие. И только я сам могу, когда захочу, сказать и услышать: «Колокольчик!..»
Потом все гаснет. Женщина в белом подходит, кладет руку на плечо. «Здравствуй, вождь. Я нашла вопрос, на который ты не знаешь ответа…» Сейчас она его задаст, и тогда всему наступит конец. Потому что есть такой вопрос, который задавать нельзя. И я, чтобы не отвечать, убегаю назад, на станцию Ковчег.
Амет-хан на меня в обиде: ему опять приходится идти на поклон к Камиллу, а это становится морально все тяжелее и тяжелее: Камилл и прежде был невыносим, а после дела «подкидышей», когда его зачем-то изолировали от всей имевшейся информации, стал невыносим в кубе. У него ярко выраженный комплекс Кассандры: он всегда прав, но ему все равно не верят. А раз так – то нечего и метать бисер. А Амет-хан при всей своей кажущейся невозмутимости человек мягкий, отзывчивый – и ранимый. Я сделаю то, о чем просит Малыш, Амет-хан сделает то, о чем прошу я, Камилл сделает то, о чем просит Амет-хан… Никому не будет хорошо от этого. Но, может быть, иной раз имеет смысл делать то, от чего не бывает хорошо?
Я подозрительно часто вспоминаю Майку. С ее неправильной правотой.
«Что делают люди?» Вот уже шесть с хвостиком лет я отвечаю на этот самый первый вопрос Малыша – и все меньше понимаю сам, что они делают. Раньше мне казалось, что я знаю все. Постепенно – масштаб увеличивался – стали видны странноватые лакуны, в моих познаниях. Потом они заполнились, но – масштаб увеличивался – появились лакуны в информации БВИ. Их тоже пришлось заполнять, обращаясь к специалистам. Потом оказалось, что есть специалисты, которых как бы и нет, и есть работы, которые как бы не проводились, и есть что-то еще…
Но это почти неважно сейчас. Ребята разбирают Черный спутник Странников, я не слишком вникаю в их дела, потому что занят именно этими последними вопросами, к которым меня подвел неприятно выросший Малыш… как мало в нем осталось от того восторженно-взвинченного, раздираемого страстями мальчишки!.. Он сух, насмешлив, иногда презрителен. Он слишком много о нас знает и делает выводы. Он похож на молодого упрямого голована.
Я по-прежнему люблю его.
Эспада с ребятами ходят счастливые. Они докопались до какого-то узла, которого ни на каких других сооружениях Странников не находили никогда раньше. Узел являет собой приличных размеров ком труб и трубочек, сплетенных плотно и прихотливо. Никто не понимает, для чего он может быть предназначен…
Они просвечивают и простукивают узел, пытаются томографировать. И в какой-то момент что-то происходит, хотя это «что-то» ничем не улавливается. Просто все чувствуют себя так, будто им пристально смотрят в спину.
Первым исчезает Эспада.
Следом – еще двое ребят.
Коридоры станции кажутся колодцами, на дне которых клубится мрак. В спину уже не просто смотрят: дышат.
Наверное, надо было эвакуироваться сразу. Не знаю, почему задержались. Наверное, было стыдно бежать, бросив пропавших ребят. Была надежда, что мы их найдем, вернем… Когда появился запах фиалки, было уже поздно.
